Григорий Свирский - На лобном месте. Литература нравственного сопротивления. 1946-1986
Офицер пограничных войск, старый врач, проживший в Средней Азии почти всю жизнь, подробно рассказал мне, как менялось отношение к русским.
Чем была некогда русская погранзастава для дальнего аула? Спасением. Там был врач. И молодые ребята, которые мчались на помощь в случае горных обвалов или наводнений. Тем более при появлении из-за кордона охотников до чужих отар…
Бесчисленны гримасы русификации и — недоверия к нерусским. Кто о них не знает?! Недоверие к националам принимало порой такие формы, что даже меня оторопь брала, хоть чего не приходилось видеть.
Представьте себе длинный и узкий коридор из колючей проволоки, ржавой, красной. Оплетенный «колючкой» и сверху. Нечто вроде решетчатой «трубы» для диких зверей на пути к цирковой арене, зарешеченной в свою очередь.
Такая «труба» из ржавой колючки тянулась от таджикского аула до пограничной реки, откуда крестьяне испокон веку черпали воду. Приближаться к реке жители аула могли только по «трубе». Внутри нее.
Чтоб не сбежали. Из родного аула.
Конвойный закон: «Шаг вправо, шаг влево…» здесь, как видим, материализовали. Для облегчения.
— Иначе с ними нельзя, — сказал мне полковник, начальник отряда. — Как волка ни корми… Тут был случай…
Республики осознали «волчье» отношение. Ненависть к чужим клокотала и там, где ее никогда не было.
Никто не сомневался в чистоте помыслов авторов «Континента» — диссидента. Одного хотелось бы: чтоб додумывали они свои мысли до конца. Бесстрашно. Не позволяли «национальной боли превзойти сознание…» Не роняли бы вдруг фразы, которые подхватывает ненависть во всех углах земли.
Особенно фразы Александра Солженицына — на воле, в Цюрихе, утверждавшего, что великий народ привели к революции «инородцы», а также всякие полукровки и «четвертушки».
«Они! Они!.. — саркастически замечал в подобных «диспутах» Степан Злобин. — Во все века — от рюриковичей до кагановичей, а сами мы, народ-богоборец, за свою судьбу не в ответе, словно псих со справкой…»
Будто не Солженицыным, а Шолоховым написана «Справка», завершающая книгу «Ленин в Цюрихе». Как и Михаил Шолохов в свое время требовал во гневе раскрыть псевдонимы — в помянутой ранее погромной статье «Под опущенным забралом», — в солженицинской «Справке» скрупулезно раскрываются псевдонимы врагов отечества, в данном случае «революционеров и смежных лиц»: «…Зиновьев (Апфельбаум)… Каменев (Розенфельд)…»; а ежели псевдонима нет, непременно добавляется: «поляк», «поляк из России», «эстонец из Таллина», «дочь генерала (украинца) и финской крестьянки»; и т. д. и т. п. Инородцы… Полукровки… «Четвертушки»…
«Не он?» Видно, каждый из нас создал в своем воображении своего Солженицына, рыцаря без страха и упрека.
Куда бы ни завели Александра Солженицына националистические тропы, Солженицын бессмертный отомстил за другого, смертного Солженицына, сторицей. Вбил советскому режиму в могилу осиновый кол.
Он останется с Россией, куда бы ни завели его отчаяние, бессилие, боль, которые нетрудно понять.
Жаль, бесконечно жаль ту молодежь в России, стремление которой противостоять произволу привело ее к государственным «неославянофильским» приманкам.
«Национализм так же разлагает нацию, как эгоизм — личность», — как же не сумели мы внушить ей хотя бы этого давнего прозрения Владимира Соловьева, крупнейшего философа России?
И «Молодая гвардия», и АПН, и тюремщики внесли свою лепту. Кого не смогли устрашить или купить, попытались, как видим, обмануть, подсунув под видом гуманного, уважающего-де все народы «неославянофильства» звериный государственный шовинизм «нового класса».
11. Новое поколение литературы
Пока советские кадровики и Клуб «Родина» разделяли жителей России, в том числе молодых диссидентов, на истинно русских, полукровок и инородцев, они, вовсе не думая об этих расистских игрищах, совершили подвиг, потрясший граждан социалистического государства. Вышли на Красную площадь, в защиту распятой Чехословакии. Спасли честь русской интеллигенции.
Это была первая в России — после 1927 года — политическая демонстрация протеста. За сорок лет первая, не запланированная райкомами КПСС.
Большая часть молодежи не попала в капкан национализма.
Судебный процесс над Павлом Литвиновым и его друзьями, поднявшими 25 августа 1968 года лозунги «За нашу и вашу свободу», «Свободу Чехословакии» и пр., широко известен. Поэтесса Наталья Горбаневская, прикатившая на «лобное место» своего ребенка в коляске — акт в России безумно храбрый, — подготовила и передала на Запад книгу «Полдень» — стенограмму нового террористического процесса над инакомыслием.
Несколько лет назад в Москве меня попросили взять секретарем молодого прозаика, которого власти хотят выслать как тунеядца. «Владимир Буковский», — записал я на календаре неизвестное мне имя. Однако секретарь Союза писателей генерал В. Ильин, повертев в руках поданную ему на подпись бумагу, метнул на меня быстрый взгляд. «Писатель имеет право на секретаря, если зарабатывает более трехсот рублей в месяц, — произнес он скороговоркой и поднялся. — Представите справку?»
Я был уже много лет опальным и такой справки представить не мог. Генерал Госбезопасности знал это…
Я набросал дома на листочке фамилии писателей «состоятельных» и вместе с тем готовых к риску. Увы, их можно было пересчитать по пальцам.
Наконец место Владимиру Буковскому удалось совместными усилиями отыскать.
Место отыскали, а защитить Володю Буковского не смогли…
Теперь Владимир Буковский, к всеобщей радости, на свободе, и он сам, в своих новых книгах, рассказал, как удалось ему сорвать дьявольский план всех этих снежневских — морозовых — лунцев, организаторов психтюрем для инакомыслящих.
Благодаря Володе остались жить и Плющ, и Горбаневская, а скольких миновала страшная чаша сия?!
А. Краснов-Левитин, трижды заключенный за религиозные убеждения в лагеря, писал, что Володя Буковский «отдает всю жизнь борьбе за правду, помощи страдающим людям, и в этом смысле он, неверующий, в тысячу раз ближе к Христу, чем сотни так называемых «христиан», христианство которых заключается лишь в том, что они обивают церковные пороги. И я, христианин, открыто заявляю, что преклоняюсь перед неверующим Буковским, перед сияющим подвигом его жизни».
Брошюра В. Буковского «Я успел сделать слишком мало», которая содержит и его выступление на суде, — самая дерзкая публицистика сопротивления. Хотя прокурор требовал максимального наказания, которое грозило Владимиру Буковскому, заболевшему в лагерях, — смерти, он не остановился перед тем, чтобы бросить в лицо своим палачам:
— …сколько бы мне ни пришлось пробыть в заключении, я никогда не откажусь от своих убеждений… Буду бороться за законность и справедливость.
И сожалею я только о том, что за этот короткий срок — 1 год 2 месяца и 3 дня, которые я пробыл на свободе, — я успел сделать для этого слишком мало».
…Привлечь внимание мира к советским психтюрьмам Володе Буковскому помогало несколько человек. Среди них Виктор Файнберг, который передавал ему из тюремной психбольницы копии медицинских документов.
Виктор Файнберг был единственным участником демонстрации на Красной площади, которого не судили. Во время ареста его так избили, крича: «Жидовская морда!», что его нельзя было показывать судьям. У него был расплющен ударом ноги в подкованном армейском ботинке нос, вместо бровей — кровавые раны… Коль нельзя судить, ясное дело: психушка…
В психтюрьме в знак протеста Виктор Файнберг голодал сто двенадцать дней. Его связывали мокрой простыней и насильственно кормили, всовывая резиновый шланг не в рот, а в ноздрю, чтобы было болезненней.
Три года продолжалась битва за его освобождение. Через три года, когда в борьбу за Виктора Файнберга включился академик Сахаров, а затем и весь мир, КГБ решил выпустить Виктора. Если он будет помалкивать, естественно… Виктора доставили под конвоем в институт Сербского; врачи, под белыми халатами которых угадывались погоны, перелистывая бумаги «излеченного», спросили его с утвердительной интонацией, чтоб понял, какого ответа от него ждут: он, конечно, не разделяет своих прежних заблуждений, ведь со времени событий в Чехословакии три года прошло?
Худенький, невысокий, в чем душа держится Виктор Файнберг понял, что погиб. Лгать он не умел. Совершенно. Ответил, тяжко вздохнув, внутренне прощаясь со свободой: «Со времени чешских событий действительно прошло только три года. А со времени подавления венгерского восстания двенадцать лет. А со дня вторжения Николая I в Молдавию и Валахию сто двенадцать лет. Но от этого все эти вторжения не перестали быть разбоем и оккупацией…»
