Вадим Баранов - Горький без грима. Тайна смерти
Что же касается русской революции, то она «не только собиралась, скапливалась в глубине народа, но уже практически испытала свою силу на „врагах народа“».
Итак, критик, кажется, превзошел максимум того, что можно было сделать: Горький провозглашен гением, равным Пушкину, выразителем всего лучшего, что есть в действительности, преображенной революцией, выразителем так сказать, «мнения народного».
Служебный характер статей А. Платонова, имеющих явный привкус вульгарного социологизма, что уже отмечали с горечью современные исследователи, очевиден. Когда критик сочинял их, над его письменным столом явно нависала чья-то устрашающая тень.
Увы, статьи не изменили положение опального писателя (хотя очевидно сыграли какую-то роль в том, что он уцелел физически). В отличие от двух разбираемых нами, другие свои статьи Платонов вынужден был, как правило, подписывать псевдонимами (Ф. Человеков, А. Фирсов). А книгу «Размышления читателя», подготовленную им в 1939 году, издать так и не удалось.
История двух этих статей — еще одна печальная иллюстрация того насилия над творческой волей, которому подвергались писатели в годы «расцвета» сталинского, тоталитаризма. Впрочем, не о себе ли самом нашел-таки способ сказать Платонов в статье «Пушкин и Горький»: «Общественное угнетение и личная, часто смертоносная, судьба заставляет людей искать и находить выход из губительного положения».
Итак, писатель сделал все от него зависящее, чтобы возвеличить Горького, внеся тем самым вклад в проведение пушкинского юбилея, как все было задумано наверху, и в посмертную канонизацию Горького. Но он раскрыл большее: показал, что и пушкинские торжества 1937 года, и почитание Горького после смерти в 1936 году — две составляющие одной идеологической кампании, и в этом плане, безусловно, главной была фигура Горького.
Даты смерти Горького и Пушкина разделяет чуть больше, чем полгода. В обществе еще продолжали ходить слухи об отравлении Горького, и Сталин прилагал максимум усилий, чтобы приглушить их и свести на нет. Теперь мы уверены в том, что Горький был умерщвлен в конце болезни. Эта тема подробно раскрыта в книге. Напомню только, что во время болезни писателя Сталин трижды приезжал к нему. Сцену трогательной заботы руководства державы о нем запечатлел один из придворных живописцев, В. Ефанов, в полотне «И. В. Сталин, В. М. Молотов и К. Е. Ворошилов у постели больного А. М. Горького». Над полотном он прилежно трудился четыре года (всю войну, — как будто не было тогда более актуальных тем!). Разумеется, сей живописный шедевр был удостоен высочайшей премии, сиречь Сталинской…
Возникает вопрос: мог ли к постели умирающего Пушкина прийти царь? Нелепо! «Наемника безжалостную руку наводит на поэта Николай», — как писал один поэт. (Хотя теперь-то мы отлично понимаем, что царь вовсе не был «вдохновителем и организатором» убийства поэта.) Но такое знание пришло десятилетия спустя. А тогда все звучало иначе: Пушкина сгубили антинародный государственный строй и его монарх. А лучший в мире строй и его мудрый вождь делали все для благополучия великого певца революции…
Для упрочения этого мифа пушкинская годовщина пришлась как нельзя более кстати. Живой Горький Сталину был не нужен. Но ему очень нужен был Горький мертвый! Из строптивца и оппонента сделали эталон для подражания. Все должны были понять: самый совершенный в мире строй и его вождь берегли и лелеяли писателя, делали все, чтобы обеспечить невиданный взлет его гения, что якобы и произошло после его возвращения на родину.
В 1948 году, в условиях обострившегося противостояния двух политических систем, было даже задумано учредить в СССР премии, альтернативные Нобелевской: Менделеевскую — в области науки и Горьковскую — в области литературы. Почему, спрашивается, в качестве арбитра достижений научной и художественной мысли выступает такая «скромная по своему научному уровню страна, как Швеция»? Подобную функцию «должен взять на себя Советский Союз, как самая передовая страна в мире».
Кроме объективного, общенародного положительного момента пушкинский юбилей выполнял и другую, неведомую для масс, служебную роль. Он был превращен в грандиозное пропагандистское шоу, и в этом отношении, как уже говорилось, вставал рядом с такими, не имеющими прямого отношения к литературе событиями огромного размаха, как дрейф папанинской четверки, сверхдальние авиаперелеты, и прежде всего чкаловского экипажа через Северный полюс в Америку, как стахановское движение на производстве, штурм стратосферы на воздушном шаре и т. д. Все это должно было продемонстрировать, каков взлет духовной жизни в СССР…
Еще громко звучали фанфары пушкинского юбилея, а страну охватывала невиданная «кадровая революция»-37. В ходе ее пострадало множество писателей. Это были те, которые вели себя не «по-горьковски», оказались строптивыми вольнодумцами, в отличие от Алексея Максимовича, верного слуги лучшего в мире режима и личного друга товарища Сталина.
А выстрел злодея Дантеса, вновь прозвучавший, уже на всю страну, столетие спустя, помогал заглушать другие выстрелы, жертвами которых становились миллионы ни в чем не повинных людей.
ГЛАВА XXXV
Художник и система. Между Маяковским и Солженицыным
В самом начале повествования был поставлен вопрос: мог ли Горький воспеть 1937 год?
Думается, после всего сказанного в этой книге возможен один ответ: нет, до «воспевания» кровавого 1937-го он бы все же не докатился. Кривая развития шла бы (и уже шла!) иначе.
Впрочем, к 1937 году Горький отношение все же имеет. Он даже «виноват» в его приходе! Но виноват вовсе не тем, что в угоду Сталину готовил его, а тем, что сопротивлялся высшей воле, тем, что не оправдал главного стратегического расчета великого Вождя…
…Если сравнить Сталина периода подготовки к писательскому съезду и Сталина в 1935–1936 годах, то перед нами словно бы два совершенно разных человека. Один — обаятельный, с чувством юмора, считающийся с мнением других. Другой — тиран, испытывающий садистское наслаждение при виде мучений жертвы. В действительности перед нами одно лицо. Только сброшена маска.
Гнев Сталина был страшен, ведь ему пришлось так долго ждать, и его, в сущности, обманули, как мальчишку! Обвели вокруг пальца! Не то что книги, нет даже статьи! Его (Его!) посмели водить за нос, не раз прося об отсрочке!..
Теперь он окончательно убедился, что писатели вообще куда более опасный и коварный народ, чем прикидываются порой, как, к примеру, этот небожитель Пастернак. Но и другие, помельче, тоже хороши. Ими надо руководить, приучать к послушанию, а линию поведения, одну для всех, задают партийные указания. Но писателей надо еще и примерно наказывать, подавляя дух гнилого либерализма и фрондерства. Он сумеет сделать это! Он приучит всех думать, как надо.
Вообще, будь на то воля Сталина, он с наслаждением сделал бы одной из первых своих жертв Горького. Да вот только кто бы в стране поверил, что «буревестник революции», друг Ленина совершенно неожиданно обернулся врагом народа! Это после всей той пропагандистской шумихи, которая сопровождала каждый шаг Горького сразу по его возвращении в страну и которая сделала его вторым человеком в государстве!.. Шумихи, организованной и контролируемой самим же Сталиным.
Ну, и напомним еще раз самоочевидное: 1937-й пошел сразу за годом смерти Горького. При нем 1937 год не мог начаться. Вспомним и другое многозначительное суждение Роберта Конквеста: начало большого террора надо исчислять не с момента убийства Кирова, а именно со смерти Горького.
Впрочем, сколь бы ни был важен вопрос о 1937-м, дело не сводится только к нему. Когда заходит речь о художниках крупных, ключевых, пусть и совершенно разных, в чем-то даже полярных друг другу, — возникает необходимость шире взглянуть на проблему «художник и власть». Проблема эта стара как мир. Но в XX веке она стала едва ли не определяющей в развитии художественного сознания, хотя и не имеет как будто непосредственного отношения к внутреннему содержанию тончайших моментов психолога и художественного творчества.
Нет нужды напоминать общеизвестные факты многострадальной истории отечественной культуры, со всей очевидностью демонстрирующие губительное влияние власти на судьбы художников. К этой болевой проблеме можно, однако, подходить, так сказать, с двух сторон. Один подход — со стороны власти. Вывод, рождающийся при этом, неизбежно однозначен: тоталитаризму нет и не может быть никакого оправдания.
Другой подход — со стороны художника. И тут картина будет более многосоставной.
Существует воистину уникальный (и завершившийся трагически — иного быть и не могло) опыт попытки полного и добровольного подчинения художника власти. Это — Маяковский.
Новатор во всем, он полагал, что революция кладет конец извечному противостоянию художника и власти и рождает принципиально новую модель их сотрудничества. Обе ипостаси должны как бы слиться во имя решения задач государственного строительства. Есть политические властители. Но есть же и «властители дум»! Так почему же в новом обществе, провозглашающем самые справедливые принципы, не наступить этому заветному паритету?
