Вадим Баранов - Горький без грима. Тайна смерти
Подлежит сопоставлению, однако, не только размах, масштабы юбилеев, но и их характер. Это были события уже не чисто литературные, а государственные, политические. И связь между ними куда более прочная, чем может показаться на первый взгляд.
В высшей степени характерна запись, сделанная К. Чуковским в дневнике 10 апреля 1936 года. «Третьего дня получил приглашение… явиться в Кремль для обсуждения предстоящих пушкинских торжеств. Это ударило меня как обухом… Иду к Кремлю… И вот мы уже в длинном зале заседаний Совнаркома. Уютно и величественно. Портреты Ленина и др. вождей… Буденный, Куйбышев… Пушкин. Целый ряд подлинных пушкинских реликвий по стенам».
Заседание пушкинской юбилейной комиссии лишь на неделю опережало съезд комсомола. А спустя несколько дней, 22 апреля, в дневнике появляется еще одна запись: «Вчера на съезде сидел в 6-м или 7-м ряду. Оглянулся: Борис Пастернак. Я пошел к нему, взял его в передние ряды (рядом со мной было свободное место). Вдруг появляются Каганович, Ворошилов, Андреев, Жданов и Сталин. Что сделалось с залом! А ОН стоял, немного утомленный, задумчивый и величавый. Чувствовалась огромная привычка к власти, сила и в то же время что-то женственное, мягкое. Я оглянулся: у всех были влюбленные, нежные, одухотворенные и смеющиеся лица. Видеть его — просто видеть — для всех нас было счастьем. К нему все время обращалась с какими-то разговорами Демченко. И мы все ревновали, завидовали — счастливая. Каждый его жест воспринимали с благоговением. Никогда я даже не считал себя способным на такие чувства. Когда ему аплодировали, он вынул часы (серебряные) и показал аудитории с прелестной улыбкой — все мы так и зашептали: „Часы, часы, он показал часы“, — и потом, расходясь, уже возле вешалок вспоминали об этих часах. Пастернак шептал мне все время о нем восторженные слова, а я ему… Домой мы шли вместе с Пастернаком и оба упивались нашей радостью…»
Мог ли кто-нибудь из находившихся в этом зале почувствовать хоть отдаленный запах кровавого 37-го?
А до смерти Горького оставалось два месяца…
Вернемся, однако, к Пушкину. Удивительно ли после сказанного выше появление в 1936 году книги «Наследие Пушкина и коммунизм»? Такая книга принадлежала к числу в высшей мере «своевременных» (по давнему выражению вождя мирового пролетариата). Она просто не могла не появиться! Написал ее В. Кирпотин. Неважно, что он не был дотоле известен как пушкинист. Гораздо важнее другое: он служил в ЦК ВКП (б) в немалой должности заведующего сектором художественной литературы. Вот тут уж государственно-заказной характер изделия был несомненен. Напомним попутно немаловажную подробность: тот же В. Кирпотин был недавно секретарем Оргкомитета Союза писателей, прилежно проводившим линию партии и вложившим свой вклад в официальную концепцию социалистического реализма.
Здесь уже начинается горьковская половина нашего сюжета. Пушкин и Горький… Собственно говоря, сопоставление этих имен возникло давно. Оба — основоположники (разных фаз развития реализма). Оба — великие читатели, каковых больше не было на Руси…
«… О Пушкине думаю с дней моей юности. Он — мой вечный спутник, его же не отрину до последнего своего вздоха», — заявлял Горький, не зная, разумеется, при каких обстоятельствах суждено будет ему самому сделать последний вздох. Шел еще только 29-й год, и впереди была полоса активных деловых и личных контактов Горького со Сталиным.
Кстати, в том же 1929 году жизнь совершенно неожиданно напомнила о Пушкине. Было это во время поездки на Соловки. Там писатель случайно встретил свою давнюю знакомую фрейлину Данзас, состоявшую в родстве с секундантом Пушкина на последней дуэли. По ходатайству Горького фрейлина была освобождена досрочно, а вскоре, с его же помощью, выехала за границу.
Однако для тех, кто сопоставлял жизненные пути Пушкина и Горького, мотив дуэли, насильственной смерти не был актуален, и даже, как мы, надеюсь, сможем убедиться, мог бы обернуться роковой двусмысленностью. А таковой в сложившихся обстоятельствах совсем было не место.
Чем был важен и дорог советской власти Горький? Грубо говоря, своим послушанием. Это потом, годы и годы спустя, вслед за Западом, начнут утверждать, что писатель не может не быть инакомыслящим, т. е. диссидентом, обладающим только ему присущим взглядом на жизнь, на порядки в стране. Но все это будет потом.
А в конце 30-х в Советской России все должно было выглядеть идеально, и этому должен был научить опыт Горького. Писатель когда-то совершал ошибки, но мудрые руководители-политики терпеливо работали с художником, лечили его от той «невменяемости», которая, по его словам, будто бы вообще присуща людям искусства, помогали проникнуться величием тех идей, которые они, политики, несли в массы, и воспеть эти идеи силой своего таланта. Главная идея: самый совершенный общественный строй помог художнику преодолеть все трудности на пути и тем самым спас его талант, дал ему возможность расцвести, создать шедевры социалистического реализма.
Подобного рода концепцию требовалось соответствующим образом оформить, преподнести печатно, чтобы превратить в орудие, формирующее сознание масс. Справиться достойным образом с такой задачей мог не каждый. С большим доверием читатель отнесся бы к слову того явно незаурядного художника, который сам в свое время свернул с правильного пути, но с помощью партии осознал свои ошибки и доказывает это на деле. К числу таких относился Андрей Платонов.
Что из того, что хронику «Впрок» великий вождь в год великого перелома назвал «кулацкой», а ее автора «сволочью». Теперь именно товарищ Платонов выступит в печати с программными статьями о поэте.
Прежде чем говорить о содержании статей «Пушкин — наш товарищ» и «Пушкин и Горький», отметим некоторые неожиданные моменты, сопровождавшие их публикацию. Обе они появились в журнале «Литературный критик» в 1937 году (№ 1 и 6) и сразу же послужили поводом для полемики. Критик А. Гурвич (1897–1962) в статье «Андрей Платонов» противопоставил статьи предшествующему творчеству автора, для чего, между прочим, были немалые объективные основания. Только упор в данном случае делался на «ошибки» ранних творений писателя, иные из которых квалифицировались даже как «клеветнические». А. Платонов заявлял в ответ, что его статьи свидетельствуют об «изживании дефектов прошлой работы».
Непонятливый Гурвич небезосновательно настаивал на своем и подвергал сомнению возможность крутых перемен в творчестве писателя, поскольку его манера, круг тем и идей давно сложились. Тут уж в спор пришлось вмешаться редакции. Она одернула «злорадствующего» критика, который «пытается отрезать писателю путь к перестройке»… «Мы считаем, что в рассказах А. Платонова многое ложно и чуждо нашей действительности. Но мы надеемся, что статьи его „Пушкин — наш товарищ“ и „Пушкин и Горький“ знаменуют собой коренной поворот в его творчестве» (десятилетие спустя, еще при жизни А. Платонова, правоверный А. Гурвич будет объявлен безродным космополитом).
Вообще же говоря, предметом полемики статьи А. Платонова стали не случайно. Поклонников его творчества они не могли не удивить по многим причинам. Но главная из них все же в том, что А. Платонов действительно совсем не тот, каким знал его читатель тогдашний, а уж теперешний, знакомый с «Котлованом», «Ювенильным морем», «Чевенгуром», — тем более.
Несмотря на множество глубоких мыслей и оригинальных наблюдений, концепция литературного процесса у А. Платонова в высшей степени субъективна. Как бы в угоду времени и обстоятельствам автор видит в русской литературе две недосягаемые вершины — Пушкина и Горького. Пришедшие в литературу после Пушкина — лишь продолжатели отдельных тем и мотивов предшественника, обладавшего невиданным универсализмом. А некоторые из них широко использовали «отходы» и «бросовые земли» Пушкина. Так, Гоголь, оказывается, «написал всего лишь большое введение к пушкинской теме мертвых душ человечества». Что же касается литературы XX века, то после Л. Толстого и Чехова словесность стала «вырождаться в декадентство», но — народ резко «вмешался» и родил Максима Горького — линия Пушкина сразу была восстановлена.
Если несколько видоизменить распространенный в ту пору идеологический штамп о двух вождях революции, идея Платонова звучала в унисон ему — «Горький — это Пушкин сегодня».
Не меньше, а может быть, и больше, чем явный субъективизм в толковании историко-литературного процесса, озадачивает общественно-политическая концепция Платонова. Оказывается, в лице Горького «спасена была великая литература … от разъедания и разложения ее трупным ядом империализма».
Процитировав известное пушкинское «как труп в пустыне я лежал», писатель-критик продолжает: так «могло бы теперь, в наши дни, сказать о себе большинство человечества (Китай, Индия, Германия, Италия, Абиссиния, Польша»… А далее идет самое удивительное: «все народные, рядовые люди несоветских стран». Ну прямо собирайся в поход и освобождай несчастных! В первую очередь и очень скоро на себе это испытает Польша, когда произойдет «освобождение братских народов Западной Украины и Западной Белоруссии…»
