Сильвия Энтони - Открытие смерти в детстве и позднее
Концепция тревоги испытала влияние работ по физиологическим эффектам стресса, но, тем не менее, она остается единой, поскольку показано, что ситуации, вызывающие у конкретного индивида физиологический стрессовый ответ, связаны со значимыми событиями в его жизни. С другой стороны, она недостаточно четко определена и может потребовать дальнейшего прояснения или дифференциации, чтобы служить базой последующих научных исследований.
Маретт полагал, что хотя страхи бывают разных типов, они все имеют один корень – страх смерти [237] . Ранк считал, что все тревоги порождены опытом процесса рождения и что физиологические и психологические реакции, ассоциированные со страхом, воссоздают реакцию на рождение [238] . Вследствие центральной позиции эдипова комплекса во фрейдистской психологии невротическая тревога неизбежно должна аналитически разрешаться как вытесненный страх кастрации. Правда, комментатор утверждает, что «для Фрейда никакое единственное событие не является причиной тревоги, так же, как никакая единственная форма тревоги, – будь то тревога сепарации, кастрации или смерти, – не характеризует тревогу в целом [239] .
Более удобопонятное, хотя столь же общее описание тревоги было получено при отождествлении тревоги с концепцией драйва, принадлежащей Халлу (Hull), определяемого как мотивация к активности. Отчасти это отождествление было связано с распространением теорий научения с крыс на человека и вызвано осознанием того, что человек обычно мотивируется не непосредственно биологическими потребностями в пище, совокуплении и избегании ударов электрическим током, а ожиданием дискомфорта, который, как он знает (на основе личного опыта или социального внушения) происходит от неудовлетворения этих потребностей. Моурер в 1939 г. предложил рассматривать тревогу как мотивирующий агент, по сути, сходный в своем действии с голодом, жаждой, сексуальным желанием «и многими другими формами дискомфорта, выпадающими на долю живых организмов» [240] .
В связи с этой концепцией тревоги может быть сказано то же, что д-р Магда Арнольд сказала о концепции стресса: если считать, что нормальное функционирование всегда включает тревогу, то концепция теряет всякий смысл. Фрустрация не ожидается при любом нормальном функционировании. «Реакция организма при стрессе – это сверхординарная, интенсифицированная активность, требуемая для того, чтобы противостоять отклонениям и восстановить нормальную деятельность» [241] . Соответственно, мы можем описать тревогу как реакцию организма на ожидание нарушения нормальной функции. Тревожное поведение, таким образом, должно походить на поведение в стрессе, – условия, требующие такой реакции, еще не возникли, но они предвидятся, сознательно или бессознательно. При этом физиологическая реакция на тревогу может быть, и при экспериментальной проверке в соответствующих обстоятельствах именно такой оказывалась, столь же сильной или сильнее, чем реакция на актуальное событие.
Тревога как предупреждающая реакция в основном определяется оценкой стрессора, – концепцией будущего события. Оценка – когнитивный процесс; контроль осуществляется в зависимости от рода знания. Если по поводу будущего или текущего стрессового события имеется некая счастливая иллюзия, оно теряет свою силу стрессора; но событие, ложно воспринимаемое как фатальное, может на самом деле привести к смерти в ожидании или к тому, что индивид смирится со смертью скорее, чем с жизнью. Подтверждаемые текущими экспериментальными данными, эти идеи могут привести к выводу, что людям лучше иметь иллюзии по поводу смерти в целом, – если уж ожидание бессмертия или реинкарнации оказывается иллюзией, снижающей тревогу. Утверждения Паскаля и Кьеркегора на данную тему не столь просты. Согласно Кьеркегору, тревога является неизбежным следствием отказа смириться с отсутствием рациональным оснований для принятия решений по вопросам жизни и смерти. Между тем, это отсутствие неизбежно, заложено в природе вещей. Отказ принять его побуждал людей создавать религиозные и метафизические системы, политические утопии и абстрактные философии, которые рационализировали ограничения их свободы. Рационального решения быть не могло; человек был свободен жить и умереть в согласии со своей свободно выбранной, неизбежно не рациональной, точкой зрения. Далее, Кьеркегор утверждал, что подобные вопросы, личностные, неотложные и мучительные, должны занимать все существо человека:
...Сократ не знал точно, бессмертен ли он… Но его жизнь свидетельствует о том, что бессмертие существует и что он бессмертен. Вопрос бессмертия, заявляет он, является предметом моей столь безграничной заботы, что я ставлю все на это если [242] .
Монтень говорит, по сути, о том же самом, что и Кьеркегор, но без такой муки. Это иллюстрирует, как реакции человека на стрессовые идеи эмоционально связаны с обстоятельствами его детства. (Детство Кьеркегора проходило в очень гнетущих условиях, чего совсем нельзя сказать о детстве Монтеня.)
...Если мы не сумели по-настоящему жить, несправедливо учить нас смерти и усложнять нам конец всего. Если же мы способны были прожить свою жизнь стойко и спокойно, то сумеем и умереть точно так же. Философы могут хвалиться этим, сколько пожелают. Tota philosophorum vita commentatio mortis est [Вся жизнь философов есть приуготовление к смерти ( лат. )]. Но я остаюсь при том мнении, что смерть действительно конец, однако не венец жизни. Это ее последняя грань, ее предел, но не в этом смысл жизни, которая должна ставить себе свои собственные цели, свои особые задачи. В жизни надо учиться тому, как упорядочить ее, должным образом прожить, стойко перенося все жизненные невзгоды. Среди многих других обязанностей, перечисленных в главном разделе науки о жизни, находим мы и положение о том, как надо умирать, которое является одним из самых легких, когда мы не отягощаем его страхом [243] .
Вернемся к детям и к проявлениям тревоги в их поведении, – теперь, когда мы познакомились с различными ее определениями. Джейн, несомненно, была вовлечена в поиск личный, неотложный и мучительный. Когда проблема стала вызывать непереносимое напряжение – «посреди всех этих вопросов и слез», – она переключила внимание со своего расследования. «Теперь я буду дальше пить чай». Это указывает на действие вытеснения. Джейн была расстроена умиранием цветов осенью; слово «расстроена» указывает, что эмоциональная реакция проявилась физически. Затем, подобно Бену из наших записей, она спросила, возвращаются ли люди весной, и была встревожена, услышав, что нет. И вновь: для ребенка, которому нет и четырех, это означает, что реакция была физически наблюдаема. Постепенное построение концепции смерти сопровождалось поведенческими проявлениями тревоги.
Из человеческих существ, Джейн ассоциировала идею смерти прежде всего со своей няней, заместителем матери. В наших домашних записях часто обнаруживалось подобное, – что первой реакцией ребенка на осознание человеческой смертности было беспокойство, связанное с мыслью о сепарации от матери или личности, которая в наибольшей степени являлась для ребенка источником постоянной заботы. Так, Джереми, за четыре дня до того, как сообщил своей няне, что умрет, но обязательно со своим игрушечным кроликом, умолял ее оставаться с ним всегда. [ДЗ 38] «На что [запись продолжается] няня отвечала… что, конечно, она будет ему не нужна, когда ей будет девяносто и она будет очень старая? Тут вмешалась Дж., старшая сестра Джереми: "Но ведь тогда мама уже умрет! Ты же не будешь жить, когда тебе будет еще больше лет, мамочка?" Все это было сказано вполне весело, без малейших признаков опасений».
Но весело было старшему ребенку, а отнюдь не Джереми, которому нужно было справиться с ожиданием потери любви и заботы, как будто бы неизбежной, если няня уже не будет с ним. Если вернуться к психологическому определению тревоги, то тревога маленьких детей подпадает под рубрику ограничение функциональной свободы, функция в данном случае – либидо, или любовь, даваемая и получаемая.
Качество этой тревоги, ее психиатрическое влияние и биологический базис были прояснены в исследованиях младенцев, проведенных Рене Шпицем (René Spitz) и Джоном Боулби, а также экспериментами на животных Лидделла и других. Результаты этих работ позволяют оценить, что значит смерть для маленького ребенка: он видит в ней угрозу сепарации от матери или ее заместителя. Боулби пришел к выводу, что сепарационная тревога у человеческих детей максимальна в период между 6–7 месяцами и 2.5 г. [244] Возможно, период, когда сепарация вызывает наибольшую тревогу, предшествует периоду, когда в норме развивается концепция смерти. Способность формировать концепции, а вместе с ними – поскольку происходит скачок в освоении языка, – более эффективные коммуникативные системы, ведет к ослаблению психосоциальной связи с матерью или ее заместителем, а тем самым и силы сепарационной тревоги.
