Сильвия Энтони - Открытие смерти в детстве и позднее
Противоядие этому кальвинистскому взгляду на детскую психологию пришло также из Женевы, в виде трудов Ж.-Ж. Руссо; его учение о благородстве первобытного человека и о врожденной добродетельности ребенка по сей день вдохновляет либеральные течения в образовании. Как он признавался, его самого часто беспокоил страх перед адом, но ему удавалось прогонять этот страх от себя: он не мог поверить, что осужден [201] .
Ребенок простодушный, чей
Так легок каждый вдох,
В ком жизнь струится, как ручей,
Что знать о смерти мог? [202]
Представитель кальвинистского духовенства мог бы ответить на это проповедью по поводу родительского долга; Вордсворт, подобно Руссо, считал детей, по сути, невинными, а природного человека – благородным. Он ответил на поэтический вопрос описанием неспособности ребенка исключить мертвых из числа живых членов семьи. Для сегодняшнего психолога наиболее поразительна здесь позиция взрослого, который стремится не учить ребенка, а научиться у него, – понять, как и что он думает.
В значительной части англоговорящего мира вслед за периодом всеобщего принятия церковного руководства в детском образовании наступило время, характеризующееся свободомыслием, агностическим гуманизмом или безразличием. В промежутке между тем и другим в Англии был введен институт обязательного начального образования. Неграмотных стало меньше, а материалы для чтения – дешевле. Изменения в том, чему и как ребенка учили по поводу смерти, могут быть проиллюстрированы изменением текстов для детского чтения.
«Путешествие пилигрима» («The Pilgrim's Progress») с середины семнадцатого века было непревзойденным бестселлером в этой области, – в Англии и Америке, для детей и для взрослых. Еще в 1932-м г. издатель-специалист [203] писал:
...Признаюсь, что мальчиком я с восторгом читал «Духовную войну» [Bunyan's, Буньяна] – как приключенческую историю. Обе книги [эта и «Путешествие пилигрима»] переведены едва ли не на все известные языки, многие из которых в дни Буньяна были вообще неизвестны в Европе… [и вторая из книг] даже была переложена в текст из односложных слов. В каждой своей форме это детская книга.
Когда это сочинение было только написано, оно соперничало с такими произведениями, как, например, книга пуританского священника Джейнуэя (Janeway): «Детям на память: точный рассказ об обращении, благочестивой примерной жизни и радостной смерти нескольких юных детей» («А Token for Children: being an Exact Account of the Conversion, Holy and Exemplary Lives, and Joyful Deaths of several young Children»). В 1702 г. д-р Томас Уайт (Thomas White), доктор богословия, предварил описание мучений, которые с радостью вынесли юные святые, советом детям читать «не баллады или всякие глупые книги, но Библию [и]… труды, посвященные Смерти, Аду и Страшному Суду…» [204] .
Джейнуэй и Уайт были первыми в длинной плеяде авторов, писавших для детей, которые были священнослужителями, или их женами, или дочерьми: Фенелон (Fénelon); Исаак Уотте (Isaac Watts); Уисс, «Швейцарекая семья робинзонов» (Wyss, «Swiss Family Robinson»), M. Шервуд, «История семьи Фэрчайлд» (Mrs Sherwood, «The Fairchild Family»), Миссис Гэтти (Mrs Gatty), Дж. Эвинг «Выскочка, или история короткой жизни» (Mrs Ewing, «Jackanapes, the Story of a Short Life», Ч. Кингсли, «Дети воды» (Kingsley, «The Water Babies»), Ф. У. Фаррар, «Эрик, или Мало-Помалу» (Farrar, «Eric, or Little by Little»), Джордж МакДональд, «Принцесса и Гоблин» (George MacDonald, «The Princess and the Goblin») и, наконец, Доджсон (Dodgson), он же Льюис Кэрролл (Lewis Carroll). Более ранняя продукция этого периода показывает, что детям навязывали мысли о смерти, а не ограждали их, как, например, супруги Катц стремились оградить своих мальчиков [205] и вообще как, по наблюдениям д-ра Исаак, это обычно стремятся делать взрослые. Когда дети Фэрчайльд поссорились и подрались, их отец рассказал им о первом убийце Каине, а затем, после ужина, повел их на прогулку через мрачный лес, чтобы показать им виселицу, на которой болталось тело человека в цепях; оно еще не распалось на куски, хотя висело там уже годы. Одежда его была еще цела, но лицо трупа было так ужасно, что дети не могли на него смотреть [206] .
В более поздних изданиях книги этот фрагмент был опущен. С изменением духа времени описания в детских книгах физических аспектов смерти, связанных с разложением тела, становились менее откровенными, и тема смерти стала более редкой по сравнению с другими. Но предсмертные сцены по-прежнему появлялись часто, как, например, в сочинениях Шарлоты Ионг (Charlotte Yonge); и Льюис Кэрролл в издание «Алисы» 1876 г. вставил предисловие в качестве пасхального поздравления, в котором обращался к читателям-детям: «Без сомнения, ваша радость не должна быть меньше оттого, что когда-нибудь вы увидите более яркий рассвет, чем сегодня».
В более ранних сочинениях не всегда внимание ребенка привлекалось к биологическим процессам телесного распада, хотя предшествующие болезни стадии ухудшения состояния часто описывались в подробностях; однако преимущественно в центр внимания помещались жизнь после смерти и условия обеспечения приятного бессмертия. Это могло давать средства защиты от тревоги. Смерть оказывается вне фокуса, поскольку взгляд устремлен на жизнь, наступающую после нее. В результате могли формироваться столь яркие образы небес и ада, какие не может себе представить современный человек, – разве что читая Данте, глядя на «Страшный Суд» Микеланджело или людей и ангелов «Рождества» Пьеро делла Франческа или же слушая положенные на музыку Генделем мистические прозрения Иова. Если представления о жизни после смерти пронизывают мироощущение и поведение индивида в его земном существовании, умирание выглядит мимолетным маловажным эпизодом, – может быть, рекой, которую должен пересечь пилигрим, чтобы достичь своего назначения в другой стране.
Буньяновская тема паломничества, – то есть личности в становлении, а не как статического состояния, – служила предупреждению тревоги и подвигала к активности. Особенно ясно и просто эта тема выражена во второй части «Путешествия», написанной для матерей и детей:
Ни гоблин, ни бесчестный враг
Не приведут его в уныние,
Ибо он знает, что в конце концов
Стяжает Жизнь.
Тогда оставят его заблуждения и слабости,
Не станет он бояться мнения других,
А будет трудиться день и ночь,
Как надлежит пилигриму [207] .
В период около 1900-го взрослые, казалось, стали получать удовольствие от зрелища ребенка, играющего с идеей смерти. С детьми разучивали стихи, где тема смерти была основной, – возможно, отчасти потому, что альтернативная тема секса считалась неприличной. Госсе [208] рассказывает о собственном детстве:
...[ПИ 32] На этой вечеринке… было предложено, что наши юные друзья доставят старшим удовольствие, прочитав какие-нибудь милые вещички, которые они знают наизусть. Соответственно, одна маленькая девочка прочла «Касабьянку», другая – «Нас семеро». Потом вызвали меня… Без колебаний я встал и громким голосом начал декламировать одно из моих любимых мест из «Могилы» Блэра:
«Если бы смерть была ничто, и ничто не ожидало нас после,
Если бы, умирая, люди тут же переставали существовать,
Возвращаясь в пустое чрево небытия,
Откуда каждый некогда вышел, тогда распутник…» [209]
«Спасибо, милый, очень хорошо!» – прервала меня на этом леди в кудряшках.
Репертуар школьника того времени включал «Поражение Сеннахериба» Байрона («Ассирияне шли, как на стадо волки» [210] ), «Горациуса» Маколея (Macaulay, «Horatius» («Нет смерти лучше, чем в неравной схватке» [211] ) и «Похороны сэра Джона Мура в Корунне», а также стихотворение о битве при Бленхайме, в котором «гвоздем программы» был череп, найденный на месте битвы маленькой Вильгельминой, – то, что они вместе с ее младшим братом были героями сочинения, явно делало его особенно подходящим для юных читателей [212] . Передача темы смерти в ведение поэзии, особенно когда речь шла о битвах давних времен, способствовала вытеснению её у взрослых и стимулировала тот же процесс у детей. Многие «милые вещички», превратившись в пародии, попали в коллекции детского непристойного творчества, – особенно «Касабьянка» [213] .
Рифмованные насмешки над смертью заполонили в то время и взрослое литературное пространство. В первом десятилетии двадцатого века появились «Предостерегающие истории» Беллока (Belloc, «Cautionary Tales») и «Безжалостные стишки» Грэма (Graham, «Ruthless Rhymes»). На сознательном уровне они представляли реакцию на сентиментальное отношение к смерти в таких произведениях, как «Хижина дяди Тома» и «Лавка древностей». Ныне их можно рассматривать также как проявление бессознательного вытеснения – механизма, под влиянием которого истерик переходит от слез к смеху, отказываясь иметь дело с реальностью. Литературный скачок от слащавой чувствительности к поразительной невозмутимости отношения к смерти особенно ярко проявился у детей и в связи с детьми.
