Игорь Акимушкин - И у крокодила есть друзья
Каждому ясно, что животные не разговаривают, как люди, с помощью слов и понятий. Они выражают лишь свои эмоции (страх, неприязнь, радость, гнев), предупреждают об опасности собратьев по стае или друзей-симбионтов, либо оповещают об источниках пищи, которые кем-нибудь из них найдены.
Когда собака встречает знакомую собаку, она не говорит ей: «Привет, дружище, рад тебя видеть!» Она лишь машет хвостом, что тоже, впрочем, в переводе с собачьего на человеческий язык означает: «Рад тебя видеть!»
Собака может зарычать на собаку, и это будет означать примерно следующее: «Уйди, я тебя не переношу!»
Более сложные понятия (хотя бы такое: «Я ненавижу тебя, потому что ты стащил мою кость») даже эти умнейшие из животных с помощью средств своей сигнализации передать не могут. Только речь, вторая сигнальная система, как назвал ее Иван Петрович Павлов, дала человеку неисчерпаемые возможности для выражения своих чувств, их осознанных мотивировок, накопленных знаний, отвлеченных и конкретных умозаключений.
Поэтому сигнализацию животных называют также эмоциональным языком. Это непосредственная реакция на внешние факторы и вызванные ими внутренние неосознанные побуждения.
В этом, а не в выразительных средствах (артикуляции звуков и грамматике) его главное отличие от человеческой речи, которая всегда осознанна и представляет собой сигнальную систему уже второго, высшего порядка и оперирует понятиями, а не простыми стимулами.
Язык животных можно сравнить лишь с криком младенца, требующего пищу или зовущего мать, либо даже с защитными реакциями взрослого человека на внезапный удар или вспышку света у лица, которые представляют собой рефлекторный и непосредственный ответ на внешний раздражитель — действительную или мнимую угрозу. Лишь потом мозг начинает анализировать, насколько опасность реальна, и обдумывать способы ее устранения (за чем следует нередко и речевая реакция в виде брани или упреков за неразумную шутку, если это была шутка).
Эмоциональный язык животных находится на уровне рефлекторных реакций человека или таких наших бессознательных выражений чувств, как плач, смех и крик от боли.
И еще одно важное отличие: у животных знание языка всегда врожденное. Нам приходится долго и упорно учиться, прежде чем мы начнем правильно изъясняться на своем родном языке, а каждый новорожденный звериный детеныш, рыбий малек или птичий птенец уже в совершенстве владеет «знанием» своего языка, которое он получает по наследству от предков вместе с длинной цепью других инстинктов, телосложением и повадками.
Опыты показали, что, если с самого юного возраста изолировать какую-нибудь рыбку, птицу или зверька от родителей и сородичей, они все равно, когда придет время, будут владеть всей свойственной их виду системой сигнализации, так же как и умением строить гнезда, поднимать при опасности тревогу, ухаживать за самкой (ведь у каждого вида особая манера ухаживания) и угрожать сопернику теми же телодвижениями и позами, как это делали тысячи поколений предков.
Зато мы, позанимавшись немного, можем выучить, кроме своего языка, и любой иностранный. Животные на это не способны. Они не могут научиться сигнальным движениям и позам другого, даже близкого родственного вида, иначе говоря, «иностранному языку». (Заучивание услышанных звуков, к которому способны попугаи и многие певчие птицы, совсем не означает, что они тем самым выучиваются чужому «языку». Подражатели просто без всякого смысла включают новые звуки в свой вокальный репертуар, в котором они утрачивают присущее им в «языке» другого вида специфическое значение).
Хорошей иллюстрацией может служить пример из совместной жизни черного и белого аистов. В зоопарках нередко самец черного аиста начинает ухаживать за самкой белого аиста. И она отвечает взаимностью. Они вступают, так сказать, в брак. После непродолжительной любви начинают строить гнездо. Но вырастить в нем детей им не суждено, потому что на этом взаимопонимание супругов кончается.
Дальше по принятому у аистов ритуалу самец должен пригласить самку занять гнездо и отложить в нем яйца. Вот тут-то и обнаруживаются все дурные стороны межвидового мезальянса: черный аист кивает и кивает головой — зовет в гнездо свою иноплеменную подругу. А она его не понимает, потому что в роду белых аистов приглашение совершается иным образом: хлопаньем клювом, своеобразным «аплодированием», но не ладонями, а половинками клюва.
Даже если эти птицы долго живут вместе, несколько лет, они все равно так и не могут выучиться друг у друга чужому «языку».
Насколько вся эта сигнализация, называемая языком животных, усваивается ими, так сказать, автоматически, без всякого понимания ее смысла, показывает следующий эксперимент.
Известно, что самки домашних голубей не откладывают яиц, если поблизости (так, чтобы голубка его видела) не токует самец. Его ухаживания побуждают ее стать матерью. Но сигналом к размножению может послужить не только самец, а и простое зеркало, в котором самка видит свое собственное отражение.
Значит, для нее важен не смысл переданного сигнала, а лишь его формальная сторона — вид единоплеменной птицы, которая служит оптическим раздражителем, стимулирующим гнездовой инстинкт.
Язык танцев
Итак, животные «разговаривают» знаками. И знаки бывают разные: крики, свист, прикосновения, особые запахи, сигнализация световыми или цветными пятнами, необычные позы и движения.
Пример, пожалуй, наиболее точной передачи информации с помощью столь несложных средств представляют собой пчелиные танцы. Сначала, когда они были открыты, никто в них не поверил. Журналисты да и зоологи потешались, высмеивая «балеты на сотах». Но неожиданно опыты, поставленные преимущественно с целью опровержения пчелиной хореографии, вдруг подтвердили, что пчелы действительно странными телодвижениями и круговыми «па» своих танцев оповещают собратьев по улью о месторасположении обильных запасов нектара или другой сладкой пищи и примерном расстоянии до нее.
Честь открытия «языка пчел» принадлежит австрийскому исследователю Карлу Фришу[42]. Он начал свои опыты над пчелами более пятидесяти лет назад. Сначала исследовал органы чувств пчелы: зрение, обоняние.
И вот, проводя эксперименты, он обратил внимание на странный факт: если смазать медом лист бумаги и положить его где-нибудь на лужайке, приходится ждать часами, а то и днями, прежде чем пчелы его обнаружат и станут слетаться, чтобы пососать мед. Но стоит лишь одной из пчел найти этот мед, как сразу за ней появится множество других. Все они прилетают из того же улья, что и первая. И совершенно очевидно, говорит Карл Фриш, что эта пчела «каким-то образом сообщает в улье о своем открытии».
Исследователи решили подсмотреть, как она это делает.
Но в обычном улье трудно наблюдать за пчелами. Фриш и его сотрудники сконструировали специальный улей, в котором все соты были расположены в одной плоскости и вместо досок их закрывали с одной стороны стеклянные окна. Сидя рядом на лавочке, можно было видеть все, что происходит на сотах.
Затем пометили пчел. Не всех, конечно, но значительную их часть. Для этого вот что придумали: сверху, на спинку пчелы, осторожно наносили кисточкой маленькое цветное пятнышко. Пятна заменяли цифры: белое означало 1, красное — 2, синее — 3, желтое — 4, зеленое — 5. Их наносили на спинку поближе к голове (на переднегруди). Такие же пятна, но на спинке поближе к брюшку (на заднегруди) символизировали уже другой ряд цифр: белое — 6, красное — 7, синее — 8, желтое — 9, зеленое — 0. Пятна же на брюшке означали сотни. С помощью такой системы было помечено 599 пчел, из которых каждая имела свой зашифрованный номер, и можно было теперь контролировать почти весь ее путь от цветка или кормушки до улья и следить за поведением в улье.
Сначала поставили кормушки — тарелки с сахарным сиропом — неподалеку от улья. Первую же пчелу, которая нашла этот сироп, тут же, на тарелке, метят. Около улья уже следят за ней.
Вот подлетела она к летку, нырнула в него, протискивается сквозь толпу пчел, густо облепивших соты. На нее обращают внимание, окружают, она отдает другим пчелам принесенный в зобике сироп, а затем… Затем пчелы немного расступаются, и разведчица начинает танцевать.
Кружится на месте. То вправо, то влево, «снова и снова повторяя эти круги с большой энергией». Радиус круга невелик — чуть больше одной ячейки. Долго кружится, около полминуты, а иногда и минуту. Потом переходит обычно на другое место и танцует там. Вдруг прерывает танец и летит снова за сиропом.
Пчелы окружают танцовщицу, возбужденной толпой следуют за ней. Их антенны — усики, на которых расположены обонятельные органы, — почти касаются ее тела. Внезапно то одна, то другая пчела поворачивает и покидает улей. Некоторые из них вскоре появляются у сиропа. Вернувшись со сладким грузом в улей, они тоже начинают танцевать.
