Том Уилкинсон - Люди и кирпичи. 10 архитектурных сооружений, которые изменили мир
Постройка хижины не ослабила стойкий интерес Ле Корбюзье к Е-1027. После смерти Жана Бадовичи вилла перешла к его сестре, румынской монахине, а затем была выставлена на аукцион. Видимо, опасаясь, что личное участие в торгах привлечет ненужное внимание, Ле Корбюзье купил дом через свою швейцарскую знакомую Мари-Луизу Шельбер. Подергав за нужные ниточки, архитектор устроил так, чтобы, несмотря на перебивающую ставку от некоего мистера Онассиса, дом достался именно Шельбер. В дальнейшем он строго следил за тем, чтобы Шельбер содержала виллу должным образом, не позволяя, например, убирать оттуда мебель, и регулярно наведывался туда, когда жил в своей хижине по соседству – до самой своей гибели под окнами виллы.
Итак, мы вернулись туда, откуда начали эту главу, однако загадочная история виллы Е-1027 на этом не заканчивается – хотя кардинально меняет тон. Из повести о сексуальной одержимости она превращается в дешевый бульварный триллер. Где-то в 1980 году некий доктор Хайнц-Петер Кэги вынес из Е-1027 почти всю мебель и глухой ночью перевез к себе в Цюрих. Три дня спустя его пациентка Мари-Луиза Шельбер была найдена мертвой в своей квартире, а Е-1027 перешла в собственность Кэги. Дети мадам Шельбер, заподозрив обман, попытались опротестовать завещание, но попытка успехом не увенчалась.
Как гласит молва, Кэги устраивал на вилле оргии, соблазняя местных парней наркотиками и алкоголем, пока однажды ночью 1996 года не был убит двумя молодыми людьми в спальне-будуаре. Преступники, утверждавшие, что Кэги нанял их на садовые работы и отказался платить, вскоре были пойманы на швейцарской границе и посажены за решетку. Бесхозная Е-1027 начала ветшать. Туда вселились сквоттеры, и оставшаяся меблировка была либо украдена, либо разбита. Многочисленные попытки сохранить здание потерпели фиаско, пока наконец там не начались реставрационные работы по восстановлению росписей Корбюзье и дом не перешел под государственную опеку. По горькой иронии судьбы, именно нежелательное вмешательство Корбюзье в дизайн виллы в конце концов способствовало ее спасению как исторического памятника и привлекает к ней больше всего внимания. Однако и после многолетней слабо финансируемой и вызывающей бесконечные нападки реставрации вилла до сих пор не открыта для публики.
Что же увековечивает Е-1027 как исторический памятник? Ее, несомненно, можно считать вехой, отмечающей момент, когда женщина наконец отвоевала себе право строить, хотя борьба эта, несмотря на громкую славу женщин-архитекторов вроде Захи Хадид, не окончена до сих пор: архитектура была и остается одной из самых мужских профессий. Однако помимо этого вилла Грей увековечивает и другой аспект, куда более зыбкий и трудноуловимый, – момент сопротивления. Интернализация стен (превращение во внутренние преграды) за счет овеществления и фетишизма, скорее всего, неотвратима, как бы Грей ни пыталась сбежать от них, то и дело переезжая и начиная с чистого листа. Эта тяга к перемене мест согласуется с сугубо модернистским императивом, который Брехт назвал «Заметай следы»:
Зайди в любой дом, когда идет дождь, посиди там в кресле,
Только недолго – и не забудь шляпу.
Говорю тебе:
«Заметай следы».
Что бы ты ни сказал, не повторяй свои слова дважды;
Если услышишь свою же мысль их чьих-либо уст,
Откажись от нее.
Если ни под чем не подписываться, не оставаться на снимках,
Нигде не задерживаться, не говорить ничего,
Тебя не поймают.
Заметай следы{180}.
Однако сколько бы мы ни бросали все нажитое и не бежали от изживших себя отношений (даже из виллы Е-1027 с ее переносной походной мебелью, идеально подходящей для современного кочевого образа жизни, или с одним чемоданом, как Вальтер Беньямин), нам никуда не скрыться от собственной души, от привязанности к вещам, которая ловит нас в свой капкан. Но, если вилле Грей и не удается избежать традиционной буржуазной одомашненности, она успешно сопротивляется другой современной тенденции, главным апологетом которой был Ле Корбюзье, – радикальному избавлению от стен. Можно считать пропагандируемую им прозрачность утопичной попыткой отстоять человеческую сексуальность, сопротивлением буржуазному ханжеству. Однако вуайеризм Корбюзье на этом не останавливается, превращаясь в квазитоталитарный надзор, убивающий сексуальность на корню: достаточно посмотреть шоу «За стеклом» или посетить нудистский пляж, чтобы убедиться, насколько антиэротично полное оголение. И действительно, после того как корпорации превратили архитектурную прозрачность в символ (несуществующей) прозрачности бизнеса, изначальные благие намерения оказались более хрупкими, чем стекло, из которого строятся эти здания. Дом Грей (в этом отношении лишь наполовину дом) с его ленточными окнами, ширмами, перегородками подхватывает стремление к прозрачности, в то же время героически (но недостаточно сильно) сопротивляясь его нежелательным аспектам. Есть ли в принципе в наше время веб-камер, стеклянных башен, охранного видеонаблюдения, общедоступной порнографии и реалити-шоу возможность сбежать от полной прозрачности – другой вопрос.
Дополнительная литература
Peter Adam, Eileen Gray (London, 1987).
Beatriz Colomina, Privacy and Publicity (Cambridge, MA, 1994).
9. Лечебно-оздоровительный центр в Финсбери, Лондон
(1938)
Архитектура и здоровье
Когда я был еще совсем ребенком, ничья из судеб библейских мужей не казалась мне столь несчастной, как судьба Ноя, который из-за потопа был на сорок дней заточен в ковчег. Позже я часто болел и в течение многих дней тоже должен был оставаться в «ковчеге». Тогда я понял, что, только находясь в ковчеге, Ной мог видеть мир, несмотря на то что ковчег был заперт и на земле была ночь{181}.
Марсель Пруст. Утехи и дниЗапрещенный в 1942 году агитационный плакат Абрама Геймса с изображением Финсберийского лечебно-оздоровительного центра
Невидимые в кромешном мраке затемненного Лондона фигуры в касках, вооруженные лишь ведрами с песком, высматривали с башен и крыш – кто пристально, а кто со скукой – сыплющиеся с неба немецкие «зажигалки». Среди этих дежурных был и индийский иммигрант доктор Чуни Лал Катьял.
Привлекательный человек с социалистическими взглядами и хорошими связями (на фотографии 1931 года он снят с Чарли Чаплином и Махатмой Ганди), доктор Катьял не так давно стал первым в Британии мэром азиатского происхождения. Кроме того, он был председателем государственного комитета здравоохранения в Финсбери, и особую остроту его дежурствам на крышах придавала угроза его собственному детищу – Финсберийскому лечебно-оздоровительному центру. Доктор Катьял создавал его в 1938 году потом и кровью, а теперь здание стояло наполовину погребенное под мешками с песком – неизбежная мера предосторожности, учитывая, что большая часть фасада в лучших традициях модернистской архитектуры была выполнена из стеклоблоков (стеклоблоки потрескались под давлением, но в остальном здание благополучно пережило войну). В данном контексте знакомая нам прозрачность обрастала новыми ассоциациями со здоровьем. Вера в оздоровительную силу солнца по-прежнему не иссякала, и если днем стеклоблоки пропускали целительные лучи снаружи, то вечером здание светилось собственным электрическим светом (приглушенным на время войны, чтобы спрятаться от люфтваффе), словно маяк посреди трущобного мрака и убожества.
Надо сказать, что вовсе не для пущего драматического эффекта мы начинаем рассказ об архитектуре и здоровье в такой тревожной обстановке. Даже если вопреки Гераклиту не считать войну «отцом всего», современное здравоохранение своим появлением на свет обязано именно ей: расцвет государств и империализма, потребовавший создания профессиональной регулярной армии, заставил правительство по-новому взглянуть на численность и здоровье нации. Военные и военно-морские госпитали Британии XVIII века служили примером для архитекторов всей Европы, а суровый опыт лечения больных и раненых во время Крымской войны (1853–1856) побудил Флоренс Найтингейл развернуть долгую кампанию за реформирование госпиталей на родине. И наконец, слабое здоровье добровольцев англо-бурских войн (1880–1902) вызвало в Британии национальный скандал: годными к военной службе оказались лишь две пятых из них, и страх перед ослаблением и распадом империи послужил стимулом к улучшению жилищных условий рабочего класса.
Доктор Чуни Лал Катьял (слева во втором ряду) принимает Чарли Чаплина и Махатму Ганди у себя дома в лондонском Ист-Энде в 1931 году
