Чарльз Мартин - Колодец с живой водой
Последние картины, промелькнувшие перед моим мысленным взором, снова вернули меня в детство. Мне было семь или восемь, и я, по обыкновению, катался на доске, точнее, пытался кататься. В этом возрасте я еще только пробовал этот новый вид времяпрепровождения, приноравливаясь к капризному и верткому снаряду под названием «доска для серфинга». Мама загорала неподалеку на пляже, и с ней был какой-то мужчина, которого я не знал и который мне очень не нравился. Золотые цепи, волосатая грудь, старомодные плавки, волосы зачесаны набок, чтобы прикрыть лысину… Конечно, мама чувствовала себя одинокой, никому не нужной, и ей необходим был своего рода пластырь. Как и мне, впрочем… И все равно этот тип был мне не по душе. Он лежал рядом с мамой на песке и втирал ей в спину средство для загара такими картинными и в то же время вкрадчивыми движениями, что мне хотелось блевать.
Потом я попытался сделать на доске разворот, но не удержался на ногах и свалился. Волна с силой швырнула меня о берег, я ударился головой и сильно поранил колено. Когда я поднялся, перед глазами у меня все плыло, по ноге текла кровь, но мама… мама только посмотрела на меня и махнула рукой: «Ступай, вымой ногу». Она не включилась. Я стоял в воде, голова у меня кружилась, колено щипало от попавшей в рану соли, а вода вокруг понемногу становилась красной, но маме было все равно. Именно тогда я впервые испытал это чувство – чувство настоящего одиночества. Оно буквально впитывалось в мою плоть и кости. До этого момента я даже не представлял, каково это, когда даже родной матери на тебя наплевать, но теперь я как будто прозрел и увидел свою жизнь такой, какой она была на самом деле. Помню, я смотрел на бескрайний океан и, глотая слезы, твердил себе: «Ты один в этом мире, Чарли, и всегда будешь один, так что полагаться ты должен только на себя». Мне было совершенно ясно, что впредь мне придется самому о себе заботиться – и не только в этот конкретный момент, но и всю дальнейшую жизнь, потому что окружающим глубоко на меня наплевать.
Единственное, чего я не мог понять, – это почему я не нужен даже родной матери.
Детский ум не обременен ни знаниями, ни жизненным опытом, поэтому многие решения он принимает интуитивно, исходя из чистой логики. Вот и я решил, что со мной что-то не так, что я с ног до головы – и даже изнутри – покрыт невидимой грязью, которую не смоют воды целого океана. «Тебе суждено всю жизнь оставаться одному», – сказал я себе и с тех пор вел себя в соответствии с этим детским умозаключением.
И сейчас, пока я лежал на полу в салоне самолета, заливая кровью красивый жемчужно-серый ковер, я думал о том, что из всех прожитых мною дней я больше всего хотел бы вернуть тот, когда окровавленный и недоумевающий мальчишка был выброшен волной на берег океана. Мне хотелось схватить этого мальчишку, прижать к себе, промыть и забинтовать ногу, вытереть слезы с лица и сказать, что, вопреки всему его скудному жизненному опыту, вопреки всем впечатлениям и мыслям, ему вовсе не нужно ни учиться защищать себя от всего, что может причинить боль, ни бегать быстрее всех, чтобы в случае необходимости убежать от той же самой боли.
А еще я бы сказал этому мальчишке, что запачкаться может каждый и что грязь – это такая штука, которую всегда можно смыть: для этого-то Бог и создал воду. А кроме того, главная проблема этого мальчишки заключалась вовсе не в том, что он был – или чувствовал себя – грязным. Просто он всю свою жизнь оставался один, а люди не созданы для того, чтобы жить в одиночестве. Чтобы стать чище, человеку необходимы другие люди, которым можно делать добро.
Я всю жизнь считал себя грязным. Но на самом деле я просто был один. Всегда.
А в одиночку почти невозможно отмыться дочиста.
Последовательность образов, мелькавшая на экране моих сомкнутых век, закончилась серией старых, черно-белых с желтыми краями фотографий, на которых я снова увидел себя ребенком – худой, с выгоревшими на солнце волосами и узкой спиной, на которой только проступал рельеф будущих мышц, я садился в джекбот, что было довольно странно, поскольку встретить Гека и научиться строить такие лодки мне предстояло только три десятилетия спустя. Впрочем, во снах, видениях, грезах или просто в бреду мелкие логические несообразности встречаются довольно часто. Главным было другое: в джекботе я был совершенно один. Взявшись за весла, я напрягал все силы, чтобы преодолеть прибой и выйти на глубину, но у меня ничего не получалось. Что-то меня держало, и, подняв голову, я увидел Лину, которая, стоя по колено в воде, удерживала мою лодку за корму.
«Не уходи, – попросила она. – Вернись!» – но я продолжал упрямо налегать на весла, так что в конце концов прибой остался позади, и я вышел на глубину. Еще несколько взмахов веслами, и я оказался в том месте, где воды океана срывались с края плоской земли. Здесь меня тотчас подхватило течение, подхватило, закружило и понесло в бездну. В страхе я обернулся и снова увидел ее – крошечную точку на далеком побережье. «Чарли, вернись! – донесся до меня ее шепот. – Вернись ко мне. Пожалуйста!..»
И тут с небес хлынул дождь, и я почувствовал, как на мое лицо падают крупные капли, которые почему-то были горячими и солеными.
Странно, подумал я и огляделся. Течение продолжало нести меня во мрак, но в руках у меня было весло, и я сказал себе, что на берегу с Линой мне будет лучше, чем в холодной, бессветной пропасти небытия.
С трудом развернув лодку, я стал грести назад…
И пришел в себя.
Глава 29
Раньше я думал, что умирающий человек должен видеть фигуры в белых балахонах, видеть длинный тоннель, в конце которого сияет нестерпимо яркий свет, и слышать, как хор ангелов поет хвалу Богу. Ничего подобного. Я видел только черноту, слышал только тревожные звонки больничной системы внутреннего оповещения и ощущал только, как резиновая манжета тонометра сдавила мне руку. Когда я очнулся, вокруг было все так же темно. Ни один лучик света не пробивался сквозь кромешный мрак, и все же я знал, что кто-то держит меня за обе руки.
Потом – чуть левее и выше – я услышал шепот:
– Он приходит в себя.
И сразу же в уши хлынул гул множества голосов и шорох движения, как бывает в комнате, которая полным-полна людей.
– Чарли, ты меня слышишь? – раздался справа другой голос, и я узнал Лину. Одновременно кто-то сжал мою правую руку, и я решил, что за нее держит меня именно она.
– Он очнулся, – снова прозвучал слева голос Шелли, и кто-то похлопал меня по левой руке.
Только что я изо всех сил налегал на весла, борясь с потоком, который грозил сбросить меня с края мира, а потом вдруг очутился на больничной койке, и Шелли держала меня за одну руку, а Лина – за другую.
Как такое может быть?
За изножьем своей кровати – невероятно далеко и в то же время совсем близко – я услышал голоса Колина, Маргерит, Сэла и ангельский голос Марии:
– Дядя Чарли! Дядя Чарли! Тетя Шелли говорит, что теперь мы с тобой настоящие родственники. Как близнецы!
Я поднял руку, потянулся к ней, и она, поймав мои пальцы, прикоснулась к ним губами.
И все в мире сразу встало на свои места.
Говорить я не мог, потому что изо рта у меня торчала какая-то резиновая трубка, поэтому я показал руками, что хочу написать несколько слов. Кто-то подал мне карандаш и планшетку с листом бумаги, и я накорябал:
«Выньте трубку. Пожалуйста!»
Дружный смех раздался мне в ответ.
За последующие несколько часов я узнал подробности происшедшего.
* * *Оказалось, что на меня напали бывшие «друзья» Сэла. Каким-то образом они познакомились с десятником, который не преминул воспользоваться случаем, чтобы отомстить человеку, показавшему всем, каков он на самом деле. Он предложил им деньги, а те, будучи уверены в своей безнаказанности, не стали отказываться, к тому же они сами имели на меня зуб из-за Сэла. Парни были настроены решительно и уже готовы были меня прикончить, но тут мне на помощь подоспели несколько сотен никарагуанских крестьян. Нападавших скрутили и, основательно избитых, передали на попечение моих новых друзей – начальника леонской полиции и мэра города. Боюсь, что будущее этой пятерки трудно назвать светлым и безоблачным.
Когда Сэл позвонил отцу, тот немедленно отправил за мной самолет, который должен был сесть на шоссе милях в семи от плантации. Пауло довез нас туда меньше чем за полчаса, так что мы были на месте даже раньше самолета. По дороге Лина успела забежать домой и схватить паспорт… Потом меня погрузили в салон, и самолет сразу взлетел, так что местные власти вряд ли успели опомниться. По-моему, никто так и не понял, что частный самолет дерзко нарушил воздушное пространство Никарагуа.
«Гольфстрим» – довольно скоростная птичка, так что в Майами мы приземлились всего час спустя. Правда, за это время я дважды пытался отдать концы, но каждый раз Лина, которая полетела со мной, вытаскивала меня. В третий раз я попытался склеить ласты в машине «Скорой помощи», и санитарам пришлось до самой больницы откачивать меня электрошокером. Всю дорогу от плантации, а потом и в самолете Лина держала мою голову на коленях, обеспечивая отток крови и одновременно зажимая тампоном самую большую рану. По ее настоянию Пауло раздобыл где-то огромное количество льда для коктейлей, которым меня обложили со всех сторон, чтобы замедлить кровообращение.
