Проклятие королей - Грегори Филиппа

Я сомневаюсь, что герцог мог бы дискутировать о том, верно что-либо или неверно. Не великий он философ. Уж точно не Реджинальд.

Я склоняю голову.

– В чем воля короля?

– Издан новый закон.

– Еще один новый закон?

– Новый закон, который определяет наследников короля.

– Того, что мы все знаем, что трон наследует старший сын, недостаточно?

– Господь внушил королю, что его брак с королевой Анной – единственный действительный брак и ее дети будут его наследниками.

– Но принцесса Мария может по-прежнему оставаться принцессой, – указываю я. – Одной из двух. Старшей из двух, родившейся раньше.

– Нет, – прерывает меня герцог.

Я вижу, что это его озадачивает, и он сразу же приходит в раздражение, стоит мне об этом упомянуть.

– Этого не будет. Я здесь не для того, чтобы с вами спорить, а для того, чтобы исполнить королевскую волю. Я должен отвезти ее в Хетфилдский дворец, ей надлежит поселиться там, под присмотром сэра Джона и леди Анны Шелтон. Ей разрешено взять с собой служанку, и придворную даму, и конюха, чтобы смотрел за лошадьми. И все.

Шелтоны – родня Болейнам. Он заберет мою девочку и поселит в доме, принадлежащем ее врагам.

– Но как же ее дамы? Ее камергер? Ее конюший? Наставник?

– Ей не разрешено никого взять с собой. Ее двор распускается.

– Но я должна поехать с ней, – оторопело произношу я.

– Нет, – отрезает он.

– Король лично вверил ее моим заботам, когда она была младенцем!

– Это время прошло. Король сказал, что она должна служить принцессе Елизавете. Ей никто служить не будет. Вас отпускают. Ее двор распущен.

Я смотрю в его суровое лицо и думаю о его вооруженных людях в нашем рождественском дворе. Думаю о принцессе Марии, которая вернется с прогулки, и о том, как сказать ей, что ей суждено жить в старом дворце в Хетфилде, без свиты и слуг, подобающих принцессе, без товарищей ее детства. Ей придется прислуживать бастарду Болейн в доме, которым управляют родичи Болейнов.

– Господи, Томас Говард, как вы до такого дошли?

– Я не скажу королю «нет», – скрипучим голосом говорит он. – И вы, женщины, не скажете. Ни одна из вас.

Принцесса почти без чувств от боли, она бледна. Ей слишком дурно, чтобы ехать верхом, мне приходится усадить ее в паланкин. Я подкладываю ей под ноги горячий кирпич, второй, завернутый в шелк, кладу ей на колени. Она высовывает ручки из-за занавески, и я вцепляюсь в нее, словно не могу вынести разлуки.

– Я пошлю за вами, как только смогу, – тихо произносит она. – Он не может вас со мной разлучить. Все знают, что мы всегда были вместе.

– Я спросила, можно ли мне с вами, я сказала, что поеду за свой счет, что буду служить вам даром. Я бы оплачивала вашу свиту, чтобы вам служить.

Речь моя бессвязна от тревоги, краем глаза я вижу, как Томас Говард садится в седло. Паланкин качается из-за того, что мулы беспокойно переступают, я еще сильнее сжимаю руки принцессы.

– Я знаю. Но они хотят, чтобы я была одна, как матушка, без единого друга во всем доме.

– Я приеду, – клянусь я. – Я буду вам писать.

– Мне не позволят принимать письма. А я не стану читать ничего, что адресовано мне не как принцессе.

– Я напишу тайно.

Я отчаянно стараюсь, чтобы она не увидела меня в слезах, стараюсь помочь ей сохранить достоинство в этот страшный миг, когда нас отрывают друг от друга.

– Скажите матушке, что со мной все хорошо, что я совсем не боюсь, – говорит она, белая, как занавески паланкина, и трясущаяся от страха. – Скажите, что я всегда помню, что я ее дочь и что она королева Англии. Скажите, что я ее люблю и никогда не предам.

– Едем! – кричит Томас Говард, вставший во главе отряда, и они тут же трогаются.

Паланкин, дрогнув, срывается с места, рука принцессы крепче сжимает мою.

– Возможно, вам придется покориться королю, я не могу знать, что он от вас потребует, – быстро говорю я, переходя рядом с паланкином на рысцу. – Не противьтесь ему. Не гневайте его.

– Я люблю вас, Маргарет! – кричит она. – Благословите меня!

Мои губы шевелятся, но я давлюсь и не могу произнести ни слова.

– Господь благослови, – шепчу я. – Господь благослови тебя, маленькая принцесса, я тебя люблю.

Я отступаю назад и почти валюсь в реверансе, опустив голову, чтобы она не увидела моего искаженного горем лица. Я чувствую, как низко кланяются все ее слуги за моей спиной, и деревенские жители, стоящие вдоль аллеи, пришедшие посмотреть, как принцессу похищают из ее дома, вопреки всем приказам, которые им выкрикивали весь день, стаскивают шапки и падают на колени, чтя единственную принцессу Англии, когда ее везут мимо них.

Я должна бы радоваться тому, что я у себя дома, должна бы наслаждаться отдыхом. Наслаждаться тем, что просыпаюсь вместе с солнцем, льющимся сквозь венецианские стекла моих окон и наполняющим беленую комнату сиянием и светом. Наслаждаться огнем в камине и чистым бельем, сохнущим перед ним. Я богатая женщина, у меня знатное имя и титул, и теперь, когда меня освободили от придворной службы, я могу жить дома, навещать внуков, управлять своими землями и молиться в своем приорате, зная, что мне ничто не грозит.

Я женщина немолодая, мой брат мертв, мой муж умер, моя кузина королева умерла. Я смотрю в зеркало и вижу на своем лице глубокие морщины, а в темных глазах – усталость. Волосы у меня под чепцом поседели, стали серо-белыми, как шерсть старой кобылы в яблоках. Я думаю, что пора меня выпускать пастись, пора мне отдохнуть, и улыбаюсь этой мысли, понимая, что никогда не буду готова к смерти: я из тех, кто выживает, сомневаюсь, что когда-нибудь смогу тихо отвернуться лицом к стене.

Я рада с таким трудом завоеванной безопасности. Томаса Мора обвинили в изменнических разговорах с Элизабет Бартон, и ему пришлось отыскать письмо, в котором он просил ее не говорить, чтобы доказать свою невиновность и остаться дома. Мой друг Джон Фишер не смог себя защитить от обвинения и спит теперь, в сырые весенние дни, в каменной клетушке в Тауэре. Элизабет Бартон и ее друзья в Тауэре, они обречены на смерть.

Я должна бы радоваться, что мне ничто не грозит и я на свободе, но радости я не чувствую: мой друг Джон Фишер лишен и защиты, и свободы, а где-то на холодных равнинах Хантингдоншира живет королева Англии, которой дурно служат люди, поставленные лишь для того, чтобы ее стеречь. А что еще хуже, в Хетфилдском дворце принцесса Мария готовит себе завтрак над огнем в спальне, боясь есть за общим столом, потому что повара Болейнов в кухне кладут отраву в суп.

Она заточена в доме, ей даже не позволяют гулять в саду, ее прячут от гостей, страшась, что они передадут ей письмо или слова утешения, она разлучена с матерью, изгнана с глаз отца. Меня к ней не пускают, хотя я завалила Томаса Кромвеля умоляющими письмами, просила графа Сарри и графа Эссекса поговорить с королем. Никто ничего не может сделать. Я обречена жить в разлуке с принцессой, которую люблю как дочь.

Я мучаюсь чем-то вроде болезни, хотя врачи не могут понять, что со мной не так. Ложусь в постель и обнаруживаю, что снова встать мне трудно. У меня такое чувство, словно меня постигла загадочная болезнь, бледная немочь или падучая. Я так тревожусь за принцессу и за королеву, я не могу помочь ни той, ни другой, и ощущение слабости разрастается во мне, пока я едва не падаю.

Джеффри приезжает навестить меня из своего дома в Лордингтоне, это рядом, и рассказывает, что получил письмо от Реджинальда, который умоляет Папу отлучить Генриха от церкви, как тот и обещал, чтобы народ мог против него восстать, подготавливая императора к моменту, когда тот должен будет вторгнуться.

Джеффри рассказывает, что жена кузена Генри Куртене, Гертруда, так решительно высказалась в поддержку королевы и потребовала справедливости по отношению к принцессе, что король отвел Куртене в сторону и предупредил, что еще одно слово жены будет стоить ему головы. Куртене сказал Джеффри, что сперва посчитал, будто король шутит, – кто же отрубает человеку голову за то, что скажет его жена? – но смеяться было не над чем; и он велел жене молчать. Джеффри это послужило предостережением, он сделал свое дело тайно, тихо и незаметно проехал по холодным грязным дорогам, навестил королеву и доставил ее письмо принцессе.