Сара Бауэр - Грехи дома Борджа
– Пусть тебя не обманывают его вкрадчивые манеры. Он любит военные действия не меньше Альфонсо. Просто умело скрывает это. Чтобы прожить в нашем мире, молодые люди должны притворяться.
– Как ты притворяешься со мной?
– С тобой я обошелся честно, насколько смог, – с обидой возразил Чезаре.
Захныкал Джироламо.
– Наверное, он замерз. Дай мне его запеленать. – Чезаре вернул мне сына, и пока я заворачивала ребенка в пеленки, наклонилась, чтобы поцеловать его в лобик и вдохнуть аромат молока, ванили и хлопка, просушенного над дымным костром. – Так кто такая Лючия?
– Никто, всего лишь плод воображения. – Ответ прозвучал слишком быстро и гладко.
Чезаре и не пытался замаскировать ложь. Я разозлилась от мысли, что не заслуживаю даже иллюзии правды – он не изобразил удивления, не сделал вид, будто пытается вспомнить имя давно забытой возлюбленной.
– Плод воображения, который ты звал в бреду. Среди вещей донны Лукреции я нашла туфли с изрезанными подошвами, как на моих туфлях.
Вот теперь Чезаре по-настоящему смутился.
– Что?
– Когда у тебя была лихорадка, ты взял мои туфли и разрезал подошвы. – Я несколько раз рубанула ладонью по воздуху крест-накрест. – И в гардеробе есть такая же пара, в вещах донны Лукреции.
– Что ж, я не удивлен. Она прибегает к этой уловке, чтобы не поскользнуться во время танца. Наверняка ты видела у нее и другие туфли, разрезанные таким образом, если ты наблюдательная придворная дама.
– Но ты… – Я хотела сказать «поцеловал меня», однако слова не шли с языка. Если бы я заговорила о его поцелуе, они растворились бы в воздухе, как духи или утренний туман на солнце.
– Неудивительно, что она отослала тебя прочь.
– Она не отсылала меня…
– Что? – Чезаре сложил руки на груди и ждал.
Что я могла сказать? Какой смысл говорить что-то, если он заранее знает ответ? Я поднялась, собираясь уйти. Сегодня же попрошу лошадь и уеду из Непи. Вернусь в Рим и отдамся на милость Эли, откажусь от христианства и больше никогда даже не взгляну в сторону христиан. Пусть Чезаре швырнут в Тибр, как его брата Хуана, или пусть его изберут императором Священной Римской империи – мне безразлично. Пусть они живут и умирают, как хотят – он, его сестра, мать, Анджела, все они, с их холодным блеском и смертельным для окружающих обаянием.
Внезапно послышались быстрые шаги: кто-то направлялся к нам по песчаной тропинке, выкрикивая на ходу имя Чезаре.
– Где ты, брат? Все кончено. Habemus Papam [40] . – Дон Джоффре, раскрасневшийся, еле дыша, утирал ладонью пот с верхней губы. Гонец, весь покрытый белой пылью, остановился за его спиной и отвесил поклон.
– Кто? – спросил Чезаре. Голос звучал спокойно, но левый глаз начал дергаться, а пальцы сплелись сильнее.
Наверное, дон Джоффре ответил через несколько секунд, но я смотрела на руки Чезаре и думала о том, что они умеют и доставить удовольствие, и затянуть гарроту, и успокоить коня, и написать сонет, и поставить подпись под приказом о казни.
– Пикколомини, – ответил дон Джоффре.
Мы посмотрели на Чезаре, ожидая его реакции, но он, видимо, пребывал в растерянности.
– Что ты думаешь, Джоффре? – наконец произнес Чезаре.
– Я? – Его щеки побелели, хотя еще мгновение назад горели огнем. – Что ж, я…
– Кардинал Пикколомини ученый человек, – быстро сказала я, вспомнив хрупкого серьезного старичка, проявившего интерес к моему крещению – и все из-за того, что когда-то агенты моего отца вели с ним переговоры по поводу покупки редких многоязычных Библий. – Думаю, он не станет менять заведенный порядок и восстановит вас в правах, ваша милость.
У Чезаре, похоже, отлегло от сердца. Мне даже показалось, он был мне благодарен за эти слова.
– Да. А его дядя, Пий II, считал себя в долгу перед моим отцом за свое избрание и часто выделял его среди других кардиналов. Какое имя он возьмет?
– Он будет тоже зваться Пием, – ответил Джоффре.
– Отлично. В таком случае я напишу ему и напомню, что он может взять пример со своего дяди и в другом, а не только имя. Как прошло голосование?
Джоффре нетерпеливо щелкнул пальцами, подзывая гонца, а тот достал из сумы письмо и передал ему. Джоффре сломал печать, пробежал глазами по строчкам.
– Делла Ровере шел с опережением после первого голосования. – Чезаре зарычал, и Джоффре поспешил продолжить: – Тогда д’Амбуаз и Асканио Сфорца объединили силы и предложили кандидатуру Пикколомини.
– Значит, Агапито удачно совместил мои указания с собственной инициативой и правильно их проинструктировал, – заметил Чезаре. – Против Пикколомини никто не может возразить. У него нет политических интересов, нет родственников, жаждущих продвижения. Но мы должны действовать быстро. А то мои враги начнут нашептывать ему со всех сторон, что я лишил их земель незаконным образом. Я должен заручиться его поддержкой, прежде чем другие перетянут его на свою сторону.
– Судя по всему, он тоже не отличается крепким здоровьем, – радостно добавил Джоффре. Кратковременное папское правление ничем ему не грозило, если Чезаре вновь входил в силу. – Его мучает подагра.
– В таком случае, – произнес Чезаре, тщательно подбирая слова, – он сочувственно отнесется к моему затруднению. Идем, Джоффре, поможешь, а то слишком много дел накопилось.
Джоффре поднял его с кровати, но Чезаре пошел впереди брата, сильно прихрамывая, напомнив мне своего отца. Внезапно он остановился, причем так резко, что Джоффре пришлось отскочить в сторону, чтобы избежать столкновения.
– А, чуть не забыл, – обратился Чезаре ко мне, шаря в кармане, скрытом в стеганой вставке дублета. – Держи. – Он бросил мне маленькую коробочку и одобрительно кивнул, когда я поймала ее одной рукой. Это была золотая пилюльница, украшенная эмалью, которую подарил ему сир Торелла. В ней хранились пилюли от сифилиса. – Я заметил… небольшие шрамы, когда ты… – Он не хотел высказываться прямо в присутствии посторонних, но слов так и не подобрал, поэтому, сложив ковшиком ладони, поднес их к груди. – Заботься о здоровье моего сына.
Дон Джоффре захихикал и отошел от меня подальше. Ты бы тоже стал сифилитиком, подумала я, отчаянно краснея, если бы та неаполитанская шлюха, на которой ты женился, когда-нибудь соизволила лечь с тобой в постель.
– А вам самому пилюли не нужны? – спросила я Чезаре.
– Я излечился. Французская болезнь несовместима с трехдневной лихорадкой. Торелла утверждает, что они не уживаются и лихорадка всегда прогоняет второе заболевание. Возьми пилюли, а я велю Торелле приготовить для тебя еще.
– Благодарю, – проговорила я, испытывая не благодарность, а совсем другое чувство.Новый понтифик быстро вернул Чезаре все титулы, однако заупрямился, когда настала пора позволить ему вернуться в Рим. Он сожалел, что не может гарантировать герцогу безопасности, и никогда не простит себя, если ненароком подвергнет риску любимого сына его святого предшественника.
– Хотя и здесь я вряд ли в безопасности! – бушевал Чезаре, отчего кухонная челядь спешила укрыться по углам.
Он учил Джованни, как убивать лангуста, а тот, кто принес их дюжину в бочонке с водой с озера Браччьяно, рассказал Чезаре о слухах. Мол, Гвидобальдо, герцог Урбино, пытается собрать армию, чтобы двинуться на Непи. Чезаре всадил нож в голову лангуста, потом ловко повернул лезвие так, что оно оказалось на середине панциря. Лангуст слабо шевелил клешнями. Джованни наблюдал за происходящим с открытым ртом, глаза его округлились, как плошки.
– Надо действовать быстро, как видишь, иначе ничего не получится.
– Вероятно, тебе следовало бы поехать в Романью, – произнесла я, подхватив намек.
Чезаре разрезал лангуста.
– Ну вот, – сказал он мальчику, – теперь нужно почистить. Желудок и все черное из хвоста. Так поступил бы трус, – обратился он ко мне.
– Или тот, кто обладает благоразумием. Соберешься там с силами и вновь двинешь на Рим.
– Женщины ничего не понимают. Нет, Джованни, это икра. Тебе придется научиться в этом разбираться, иначе из тебя не получится успешный ухажер. – Чезаре посмотрел на меня и усмехнулся.
Во мне что-то оттаяло. Я любила его за хладнокровие, за то, что он всегда мог меня рассмешить, и я знала, что никогда его не покину.Папа Пий на самом деле быстро передумал, хотя для нас, наблюдавших, как Чезаре мается в Непи, ожидание казалось бесконечным. Он был нашим солнцем и луной, и его дурное расположение духа сказывалось на нас, как перемена погоды. По-прежнему стояла золотая, красивая осень, но мои кости ныли от тревоги, словно в зимнюю стужу. Я теряла терпение с Джироламо, сопротивлявшегося любым моим попыткам отнять его от груди, к тому же у него резались зубки. Однажды его плач довел меня до такой крайности, что я прикрикнула на него, но позднее, полная раскаяния, сдалась и приложила к груди. Мона Ванноцца считала, что мне следует передать его кормилице Камиллы. По ее словам, я впала в зависимость от своего ребенка, как некоторые люди становятся зависимы от опия. Не стану повторять то, что я высказала ей в ответ, поскольку до сих пор стыжусь своих слов.
Однажды, прогулявшись среди холмов позади замка, где я пыталась успокоить нервы и отвлечься от боли в груди, я встретила дона Джоффре в воротах со связкой писем. Он всегда первый выходил к гонцам, почти ежедневно прибывавшим из Рима, Феррары или французского двора, и всякий раз надеялся получить письмо от беспутной принцессы Санчи, но его неизменно ждало разочарование. Сегодня, однако, его узкая физиономия сияла улыбкой, открывшей три редких зуба и дырку, где когда-то находился четвертый, потерянный в драке.
