Проклятие королей - Грегори Филиппа

Как только барка приближается настолько, что я вижу бледное лицо Монтегю и то, как он сжимает зубы, я понимаю, что случилось что-то дурное.

– Ступайте внутрь, – говорю я принцессе.

Киваю леди Маргарет Дуглас:

– И вы тоже.

– Я хотела встретить лорда Монтегю и…

– Не сегодня. Ступайте.

Она подчиняется, и они вдвоем с леди Маргарет медленно, неохотно идут к дворцу, а я могу сосредоточиться на барке, на неподвижной фигуре Монтегю и на обмякшей груде, моем сыне Реджинальде, на задней скамье. Стражи на причале берут на караул и встают по стойке смирно. Грохочет барабан, гребцы сушат весла, поднимая их в знак приветствия, пока Монтегю ставит Реджинальда на ноги и помогает ему спуститься по сходне.

Мой ученый сын спотыкается, как больной, он едва стоит на ногах. Капитану барки приходится подхватить его под свободную руку, и вдвоем с Монтегю они почти подносят Реджинальда ко мне, стоящей на причале.

Ноги Реджинальда подкашиваются, он падает на колени передо мной, склонив голову.

– Прости меня, – говорит он.

Я в изумлении смотрю на Монтегю.

– Что случилось?

Лицо Реджинальда, обращенное ко мне, бледно, словно он умирает от горячки. Рука, сжавшая мою, влажна и дрожит.

– Ты болен? – спрашиваю я с внезапным страхом и поворачиваюсь к Монтегю: – Как ты мог привезти его сюда больного? Принцесса…

Монтегю мрачно качает головой.

– Он не болен, – говорит он. – Была драка. Его избили.

Я хватаю Реджинальда за трясущиеся руки.

– Кто посмел его тронуть?

– Король его ударил, – коротко отвечает Монтегю. – Король бросился на него с кинжалом.

Я немею. Перевожу взгляд с Монтегю на Реджинальда.

– Что ты сказал? – шепчу я. – Что ты сделал?

Он склоняет голову, опускает плечи и всхлипывает, словно давится.

– Простите меня, леди матушка. Я его оскорбил.

– Как?

– Я сказал ему, что ни в Законе Божьем, ни в Библии, ни в судебном праве нет причин, по которым он мог бы оставить королеву, – говорит он. – Я сказал, что так думают все. И он ударил меня кулаком в лицо и схватил со стола кинжал. Если бы Томас Говард его не перехватил, он бы меня заколол.

– Но ты ведь должен был лишь сообщить, к чему пришли французские богословы!

– К этому они и пришли, – отвечает Реджинальд.

Он садится на пятки, смотрит на меня, подняв голову, и я вижу, как на его бледном красивом лице медленно наливается огромный синяк. Нежная щека моего сына отмечена кулаком Тюдора. Ярость поднимается у меня в животе, словно тошнота.

– У него был кинжал? Он пошел на тебя с оружием?

Только одному человеку разрешено находиться при дворе с оружием – королю. Он знает, что если когда-либо обнажит меч, то нападет на безоружного. Поэтому ни один король никогда не обнажал меч или кинжал при дворе. Это против всех принципов рыцарства, которые Генрих выучил мальчишкой. Не в его природе идти с клинком на безоружного противника, не в его природе бросаться с кулаками. Он сильный, крупный; но он всегда сдерживал свой нрав и укрощал свою силу. Я поверить не могу, что он прибег к насилию; не против того, кто моложе, слабее, не против ученого, не против своего. Я не могу поверить, что он бросился с кинжалом – и на кого, на Реджинальда! Это ведь не один из его пьяных, драчливых дружков-бабников, это Реджинальд, его ученый.

– Ты его раздразнил, – обвиняю я Реджинальда.

Он качает головой, не поднимая ее.

– Ты, должно быть, его разгневал.

– Я ничего не сделал! Он в мгновение вышел из себя, – бормочет Реджинальд.

– Он был пьян? – спрашиваю я Монтегю.

Монтегю так мрачен, словно сам принял удар.

– Нет. Герцог Норфолк почти швырнул мне Реджинальда. Выволок его из личных покоев короля и толкнул ко мне. Я слышал, как король ревет ему вслед, словно зверь. Думаю, король бы его и правда убил.

Я не могу этого вообразить, я поверить не могу.

Реджинальд смотрит на меня, на его щеке темнеет синяк, глаза полны ужаса.

– По-моему, он сошел с ума, – говорит он. – Он был как безумный. По-моему, наш король лишился рассудка.

Мы прячем Реджинальда в картузианском монастыре в Шине, где он сможет в молчании молиться среди братьев и дождаться, пока сойдут синяки. Как только он достаточно оправится для дороги, мы отошлем его обратно в Падую, не сказав двору ни слова. Ходили слухи, что он может стать архиепископом Йоркским; но теперь этому не бывать. Наставником принцессы он никогда не будет. Сомневаюсь, что он когда-либо окажется при дворе или будет жить в Англии.

– Лучше ему уехать из страны, – твердо говорит Монтегю. – Я не смею говорить о нем с королем. Тот все время в ярости. Проклинает Норфолка за то, что тот довел Уолси до смерти, проклинает сестру за ее привязанность к королеве. Он даже не принимает герцогиню Норфолкскую, которая заявила о своей верности королеве, и не спрашивает, что думает Томас Мор, боясь того, что тот может сказать. Говорит, что никому не может верить, ни одному из нас. Лучше для нашей семьи и для самого Реджинальда будет, если он скроется с глаз и о нем на какое-то время забудут.

– Он сказал, король сошел с ума, – тихо говорю я.

Монтегю проверяет, плотно ли закрыта за нами дверь.

– По совести, леди матушка, думаю, король лишился рассудка. Он любит королеву и полагается на ее суждение, как всегда. Она была с ним рядом, ни в чем его не подводя, с тех пор, как он в семнадцать взошел на трон. Он не может представить, как быть королем без нее. Но он безумно влюблен в Леди, а она день и ночь мучает его желанием и спорами. Он ведь не юноша, не мальчик, который то и дело влюбляется. Не в том он возрасте, чтобы чахнуть от любви. Речь не о поэзии и пении под окном, она его мучает и телом, и умом. Он сам не свой от страсти к ней, иногда мне кажется, он причинит себе вред. Реджинальд задел его за живое.

– Тем хуже для нас, – говорю я, думая о Монтегю при дворе, об Урсуле, которая мучается с именем Стаффордов, о Джеффри, который вечно на ножах с соседями, пытаясь обрести вес в парламенте, где все сейчас напуганы и беспокойны куда больше, чем прежде. – Лучше нам на какое-то время уйти в тень.

– Реджинальду нужно было доложиться, – твердо отвечает Монтегю. – И требовалось огромное мужество, чтобы сказать правду. Но лучше ему уехать из страны. По крайней мере, тогда мы будем знать, что он не сможет снова расстроить короля.

Принцесса Мария и я с дамами отправляемся в Виндзор, чтобы навестить королеву, пока король разъезжает с двором верхами. Двор снова разделился, король и его любовница снова носятся по английским поместьям, охотясь целыми днями и танцуя по ночам, уверяя друг друга, что они беспримерно счастливы. Я гадаю, сколько Генрих это вытерпит. Когда пустота его жизни приведет его домой к жене.

Королева встречает нас у ворот замка, стоя у большой двери, под поднятой решеткой, и даже издали, пока мы едем по холму к высоким серым стенам, я вижу нечто в том, как прямо она держится, как поворачивает голову – нечто, что говорит мне, что она собрала всю свою смелость и это единственное, что ее поддерживает.

Мы спешиваемся, и я приседаю в реверансе, пока королева без слов обнимается с дочерью, словно Катерина Арагонская, вдвойне царственная королева, больше не волнуется о церемониях, а просто хочет прижать к себе дочь и не отпускать ее.

Мы не можем поговорить с глазу на глаз до тех пор, пока принцессу Марию не отправляют после обеда молиться и спать, и тогда Катерина зовет меня к себе в спальню под предлогом совместной молитвы, и мы пододвигаем табуреты к огню, закрываем дверь и остаемся одни.

– Он присылал молодого герцога Норфолка образумить меня, – говорит она.

Я вижу насмешливость в ее лице, и, на мгновение забыв, в каком ужасном она положении, мы обе улыбаемся, а потом смеемся в голос.

– Был ли он очень убедителен? – спрашиваю я.

Она берет меня за руки и смеется.

– Господи, как мне не хватает его отца! – с чувством произносит она. – Ученостью он не отличался, но у него было сердце. А у этого герцога, у его сына, ни того ни другого!