Надя Хашими - Пока не взошла луна
А что, если так и предначертано? Жена без мужа. Дети без отца. Может, нормальная семья – это неполная семья? Да и откуда вообще появились мои заоблачные ожидания? Афганистан – это земля вдов и вдовцов, сирот и пропавших без вести. Все там чего-то лишены: правой ноги, левой руки, ребенка, матери… Всем там всегда чего-то не хватало, словно посредине страны разверзлась черная дыра, втягивая нас по кусочкам в свое туго набитое брюхо. Все потери – где-то под слоем нашей земли цвета хаки. Я слышала, как на чужбине старые седые афганцы говорили: «Когда я умру, похороните меня в Афганистане. Верните меня в землю моей родины». Считается, что это любовь к своей стране, но что, если они просто надеются воссоединиться так со всеми, кого потеряли? А есть еще и те, кто упрямился, не уезжая из Афганистана, что бы ни творилось на улицах. Может, они верят, что земля раскроется и вернет им всех, кого отняла?
Я в такие вещи не верю.
Что ушло, то никогда уже не вернется. Что поглотила земля, то исчезло навеки, а нам осталось лишь брести в потемках, оплакивая утраты. Вот какой груз лежит на нас.
Мой сын ожесточился. Он становится мужчиной, но нет отца, который мог бы его направлять. Я отпускала его к мальчишкам, потому что общество одних только женщин ему не на пользу. Я могу научить его лишь тому, что знаю сама. Ему нужно усвоить мужское поведение, и я молюсь, чтобы на этом пути его не поджидали опасности, чтобы я могла образумить его, если он зайдет слишком далеко. Но если не дать ему этой свободы, он затаит на меня обиду. Уже сейчас его слова и обвиняющий взгляд – мужские, хотя лицо и тело остаются детскими. Он уже не такой, каким был год назад.
Я скучаю по Салиму из прошлого, озорному и робкому. Скучаю по тому, как он смеялся. Как обнимал меня за шею. Все это осталось дома, в краях потерь. Даже если мы доберемся до Англии и начнем новую жизнь, я понимаю, что Салим никогда не станет прежним. Что ушло, то уже не вернется.
Дети унаследовали мое проклятие – несчастное детство. Словно еще во чреве на них легла печать тяжелой судьбы.
Сейчас я жду, пока Салим вернется из ломбарда. Золотые браслеты – единственное, что оставалось у меня от матери. Теперь их нет. Еще одна потеря. Мне очень не хотелось от них отказываться, но как можно держаться за украшения, когда мои дети вынуждены работать, чтобы не голодать? Салим вернется и принесет деньги. Это будет мой подарок детям. Да, деньги, в отличие от браслетов, не блестят, не поют, словно колокольчики. Но деньги станут нежным маминым поцелуем на их щеках.
Кокогуль о браслетах не знала. А если бы знала, вряд ли бы они украсили мое запястье. «Что ты еще спрятал от меня, муженек? – полушутя спросила она. – Может, тут полно тайников, набитых сокровищами, которые собирают пыль? Почему ты не отдал эти браслеты мне? Я хранила бы их в надежном месте». – «Нет места надежнее, чем то, о котором ты не знаешь», – парировал отец. «Ну, хоть покажи мне браслеты, пока они не покинули наш дом навсегда, – подозвала меня Кокогуль. Не желая снимать их ни на минуту, я протянула ей руку. «Хм… Издалека они выглядели более массивными. А на самом деле такие тоненькие и легкие. Больше похоже на позолоту».
Каждый раз, когда в холле скрипит дверь, у меня сжимается сердце. Салим вот-вот должен вернуться. Он сказал, что это дело займет часа два, но прошло уже намного больше. Не нужно волноваться. Он вернется с раскрасневшимся от солнца лицом и скажет, что встретил друзей и заигрался в футбол, потому что в компании время летит незаметно. Я осуждающе покачаю головой, но и порадуюсь за него. Если бы только отец видел его сейчас, нашего своенравного мальчика, который взвалил на свои плечи все тяготы семьи. Муж обнял бы меня и широко улыбнулся, как много лет назад, когда годовалый Салим сделал свой первый шаг.
Когда мы доберемся до Англии, все наладится. Что бы ни говорил муж Наджибы, я знаю, что она поможет нам. Они станут нам опорой, но, даст Бог, лишь ненадолго, пока мы не найдем себе место в жизни. Если мы сумели добраться в такую даль, то в любой стране сможем обеспечить себя. Нам нужен всего один шанс. В мире должно быть место, где нас хорошо примут. Где меня встретят как сестру после долгой разлуки, а не закидают камнями, словно заползшую в сад змею.
Салим, пожалуйста, возвращайся! Время уже позднее, моя надежда слабеет, и надолго ее не хватит. Пожалуйста, возвращайся скорее.
Салим32Казалось, до тюрьмы они ехали целую вечность. Салим чувствовал, как по спине сбегают струйки пота. Окно с его стороны было приоткрыто на два пальца – как раз настолько, чтобы хотелось открыть его чуть шире.
– Сэр, пожалуйста, отпустите меня. Мне нужно уезжать. Я завтра уеду из Греции. Я не сделаю ничего плохого. И мне не нужна помощь.
– Завтра уедешь? Как все просто, правда?
Сарказм прекрасно поддавался переводу.
Они оказались на окраине. Туристы в эти места забредать не осмеливались. Слезы обжигали Салиму щеки. Машина проехала по узкой дороге, ведущей к «Желтому дому» – так, не проявляя излишнего остроумия, окрестили здание лимонного цвета. Он внимательно смотрел на улицу, но не видел ни души. На закате мадар-джан начнет беспокоиться.
Салима повели мимо столов и полицейских. На него почти никто не взглянул. Они прошли через все здание, туда, где среди голых стен в камере сидели двое африканцев и один грек. Салиму хотелось броситься к ближайшему выходу, но с каждой минутой шансы проявить решимость таяли. Старший полицейский махнул рукой другому, чтобы тот открыл дверь камеры.
– Входи.
«Думай, – приказал себе Салим, – сообрази, что им сказать, чтобы разжалобить. Чтобы они отпустили тебя».
– Пожалуйста, не надо. Я пойду домой. Пожалуйста, сэр, отпустите меня. – Он сделал еще одну нехитрую попытку попросить пощады.
– Пойдешь, обязательно пойдешь. Сюда.
Салима толкнули в спину, и он ввалился в камеру. Другие заключенные вяло взглянули на него – хоть что-то новое в их вынужденной праздности. Они не смотрели ему в глаза и уж тем более не хотели завязывать разговор. Салим обошел камеру, которая составляла примерно три с половиной на три с половиной метра, и забился в самый дальний угол, глядя исподлобья, как животное в клетке. Он привалился спиной к холодной стене, медленно сполз на пол и замер, упершись подбородком в колени.
Он знал, что мама оставит Азиза под присмотром Самиры, а сама пойдет его искать. Возможно, она попытается найти ломбард. И хозяин, может быть, скажет ей, что его забрала полиция. Что, если она упадет в обморок или устроит истерику прямо в ломбарде? Салим вспоминал, что делал сегодня днем, и ему было противно – он все испортил. Мужчина, глава семьи, оказался ни на что не способен и попал за решетку! В нем все кипело при мысли о матери, брате и сестре, которые остались одни. Деньги, вырученные за браслеты, он засунул в левый носок, и от них не было никакого толку.
Всю ночь Салим просидел в тюрьме.
В тесной камере никто не нарушал его одиночества, и он успел как следует все обдумать. Он много месяцев жил с оглядкой и именно этого всегда боялся: что его арестуют и запрут в тюрьме. Что ж, теперь одним страхом стало меньше, но его место заняли новые.
Успокоившись, он посмотрел на мужчин вокруг. Два африканца сидели рядом, что-то бубня друг другу, но даже не пытаясь поднять глаза. Грек иногда поглядывал на остальных и, раздраженно скривившись, ворчал. Сокамерники почти не обращали на Салима внимания.
«Будь отец жив, все было бы иначе».
Он и раньше так думал, но теперь, учитывая, что случилось с их семьей, понимал это особенно отчетливо и правдиво. Чтобы отвлечься, Салим вставал и ходил по камере, держась поближе к стене. Но это мало помогало. Его разум, как и сам он, попал в ловушку.
Ночью Салим время от времени клевал носом, просыпаясь от боли в шее и покалывания в затекших ногах. Он снова и снова пытался примоститься поудобнее и в конце концов возненавидел запах бетонного пола.
«Сказать правду? Но пожалеют ли они меня? Если они узнают, что случилось, они же не отправят меня обратно в Афганистан? А если все-таки отправят?» – раздумывал он.
Утром Салима, у которого от голода бурчало в животе, отвели в другое помещение на допрос. Его посадили за пустой стол лицом к лицу с еще одним полицейским, который представился, назвав какую-то непонятную фамилию, начинавшуюся на «Г». Язык Салима не смог бы произнести эту нескладную иностранную вереницу звуков. Полицейский выпускал густые облака сигаретного дыма, повисавшие над столом, и Салиму приходилось задерживать дыхание: он испытывал отвращение от того, что этот дым так бесцеремонно проникает в его легкие.
Полицейский отличался от тех двоих, которые привели сюда Салима вчера вечером. Он был старше, не такого массивного телосложения и одет чуть иначе – в серую рубашку, но такие же темно-синие брюки с тем же стандартно укомплектованным набором на поясе, в нагрудном кармане угадывалась пачка сигарет. Его обветренное лицо обрамляли волосы с проседью, подстриженные ежиком, а из-за лохматых бровей и обвисших усов он выглядел чуть ли не стариком.
