Возлюбленная кюре - Дюпюи Мари-Бернадетт

– Последнее, о чем я хочу спросить… – проговорил он. – Почему мама, если ей было так плохо, не попросила, чтобы к ней позвали нас, ее детей? Насколько я ее знаю, она бы захотела с нами попрощаться, особенно если бы думала, что умирает!

– Она была не в себе, мсье, – дружелюбным тоном ответил доктор. – Поймите, когда человек испытывает острую боль, он забывает обо всем на свете.

Патрис Герен поднялся первым, Эрнест последовал его примеру.

– Господин кюре, вы говорили что-то о понесенных вами расходах. Прошу, передайте мне список.

– У меня еще не было времени этим заняться. Я включу в него расходы на лечение и захоронение и отошлю вам в Ангулем, – ответил Шарваз.

Больше говорить было не о чем, и посетители откланялись. Можно было, конечно, переночевать в трактире в Мартоне, но Эрнест с зятем предпочли вернуться в Ангулем.

Обратный путь холодной и ветреной ночью оставил после себя жуткие впечатления. Фонари на оглоблях едва освещали грязную дорогу, и приходилось постоянно напрягать зрение, чтобы не пропустить развилку или свернуть в нужную сторону на перекрестке.

Разговаривали мужчины меньше, чем по пути в Сен-Жермен. Им было о чем поразмыслить: столько вопросов, сомнений, предположений… Но к тому времени, как экипаж въехал в освещенный фонарями Ангулем, мысли Эрнеста прояснились.

Скоро они прибыли на улицу Леонар-Жарро, и он смог обнять сестру. Помимо родителей Патриса, компанию ей составляла супружеская чета, с которой Герены были особенно дружны. Они пришли утешить Эльвину в горе. Стараясь справиться с волнением, Эрнест подробно рассказал о визите в пресбитерий и о том, что им удалось узнать. Патрис, в свою очередь, описал кюре и доктора.

– А что стало с сундуком, в котором мама хранила свои вещи? – спросила Эльвина.

– Я о нем забыл, – ответил брат. – Но ты не волнуйся, нам все равно придется еще раз туда ехать. Час был поздний, поэтому на кладбище мы не попали.

Все стали обсуждать услышанное, и многие факты, которые при иных условиях могли бы попросту забыться, привлекли к себе внимание.

– Мне показалось странным, – начал Патрис, – что письмо датировано седьмым числом, хотя Анни умерла днем шестого декабря, а не седьмого. Кюре говорит, что ошибся. Но что еще хуже – ее похоронили седьмого! То ли кюре и правда запутался в числах, то ли он что-то скрывает.

– Мне это тоже не понятно, – подхватил Эрнест. – Согласитесь, Шарваз должен был нам сообщить. А получается, что он намеренно пытался скрыть от нас ее состояние!

– А я думаю о том, можно ли вообще доверять такому человеку! – вскричала взволнованная Эльвина. – Мама ведь рассказывала, что у кюре роман с женой доктора!

Ее свекор и свекровь, для которых услышанное стало новостью, громко выразили свое удивление и возмущение.

– Это чистая правда, – подтвердил Эрнест. – Она видела их вместе в постели. И кто знает, на что вообще способен священник, погрязший в грехе прелюбодеяния!

– Я согласен с Эрнестом, – сказал Патрис. – Этот Шарваз мне совершенно не понравился. Он изображает любезность, но взгляд у него ледяной! И он явно чувствовал себя не в своей тарелке.

Оба были правы. В этом деле было слишком много загадок, слишком много противоречий. И тут Эрнест решился.

– Мы должны что-то предпринять! – воскликнул он. – Нас попытались обмануть, но я не верю, что мама умерла из-за того, что пила слишком много, сколько бы кюре с доктором об этом не твердили. Вино она любила, это правда, но оно ей не вредило, и мы никогда не видели ее пьяной. И кроме предположения, что у матери сначала образовался перитонит, а потом она умерла от кровоизлияния в мозг, мы ничего определенного так и не узнали!

– Увы, Эрнест, мы узнали, что перед смертью Анни очень страдала. Даже трактирщику в Мартоне это известно!

Эльвина прижалась лбом к плечу мужа и заплакала. Му́кой было представлять себе мать, терзаемую страшной болью вдали от них, своих детей!

– Завтра же я напишу доктору, – решил Эрнест, у которого тоже стояли слезы в глазах, – и потребую внятных объяснений и официальное свидетельство о смерти, где был бы указан недуг, который убил нашу мать.

Было уже очень поздно, около часа ночи. Члены семьи и друзья еще раз выразили свои соболезнования, и все разошлись по домам.

Вернувшись к себе, Эрнест еще долго не ложился. Он составил послание доктору де Салиньяку, а потом, терзаемый подозрениями, приступил к написанию второго письма – к Ролану Шарвазу.

Напрасно Эрнест, Эльвина и семья Герен ждали ответа обратной почтой. Прошло три дня, а письмо из Сен-Жермен так и не пришло. Но колесо судьбы было уже не остановить.

Коллега Эрнеста, портной по фамилии Наден, подошел к нему на улице де Пари и, выразив свои соболезнования, сообщил, что в числе его клиентов есть некий кюре Шарваз.

– Хочу вас уведомить, мой дорогой Менье, что кюре из Сен-Жермен очень недоволен. Вчера он обратился ко мне с просьбой сшить для него штаны и в конце письма пожаловался, что вы его в чем-то необоснованно подозреваете. Он даже подумывает подать на вас в суд за клевету!

– Что?! Значит, написать вам у Шарваза время есть, а ответить на мое письмо – нет?! Кроме того, у него хватает наглости рассказывать всем, что он подаст на меня в суд? Благодарю вас за предупреждение, мсье Наден! Лучший способ защиты – нападение, так, кажется, говорят? Но я так это не оставлю! Мы еще посмотрим, кто в этом деле прав, а кто виноват!

В тот же день Эрнест составил официальное изобличающее письмо и отправил его прокурору Ангулема.

А что, спросите вы, происходило в Сен-Жермен-де-Монброн в эти три дня? Ролан Шарваз получил письмо Эрнеста Менье, и этот лист бумаги обжег ему пальцы – столько в нем было завуалированных угроз.

– Старая ведьма все рассказала сыну! Он знал обо мне и Матильде, когда приезжал сюда. И его шурин тоже знает. Пока я играл перед ними роль кюре, они слушали меня и думали о другом!

Пришло время подумать о том, как вести себя, если начнутся неприятности. Склад ума Шарваз имел скорее инстинктивный, нежели логический, но при этом хорошо умел скрывать свои чувства.

За время своего служения он настолько привык изображать богобоязненность и серьезность, что обязанности священнослужителя исполнял легко и убедительно. Он даже уверил себя, что может быть хорошим кюре, когда это нужно. О своих дурных поступках – адюльтере и последовавшем за ним убийстве – Шарваз попросту предпочитал не думать.

Анни умерла после четырехдневной агонии, и весь городок об этом знает. Кто станет ворошить это дело? «Зачем кому-то причинять мне неприятности? – говорил он себе. – Хватит и одного предательства Матильды… Ну и что с того, что моя служанка-выпивоха отдала Богу душу? Ее похоронили, и кюре из Мартона отслужил по ней мессу. Какие у сына могут быть ко мне претензии?»