Ни за какие сокровища - Фальски Вера
– Идем, – сказала Эва.
Маня послушно направилась за старшей сестрой.
Девушки вошли внутрь.
В доме пахло подгоревшей едой. Телевизор громко работал, но ни в кухне, ни в большой комнате никого не было.
– Где все?
– Бартек спит, Ханка, должно быть, в костеле, а отец, наверное, ушел, ты знаешь куда. – Маня с испугом оглядела себя в зеркале в прихожей. – Иисус, как я выгляжу!
Она убежала в ванную. Эва вздохнула, села на диван, взяла пульт и выключила телевизор. Наступила глубокая тишина. «Даже в такой момент он не может взять себя в руки», – со вздохом подумала она об отце, вспомнив впавшую в истерику Марысю.
Столько раз, когда еще жила в Венжувке, Эва ходила за ним к магазину или ездила с мамой в Ваплево, в этот проклятый бар. Отец вываливался оттуда, еле волоча ноги и мыча что-то невразумительное, с догорающим окурком в уголке рта. Эва брала его под руку и тащила домой или помогала маме посадить его на заднее сиденье древнего «форда», в котором ржавчина разъела уже все, кроме крыши.
Тогда это было так естественно: поехать за отцом и привезти его домой до того, как он заснет где-то по дороге или наделает каких-нибудь глупостей. Хотя он был, скорее, спокойным, просто напивался как свинья с теми типами из деревни. Отец перекладывал все на маму, сколько Эва себя помнила, но бывали периоды, когда он брал себя в руки. Циклично: вверх-вниз, вверх-вниз – и так уже больше полутора десятка лет.
Это была одна из причин отъезда на учебу в Ольштын: больше не видеть пьяных выступлений отца, из-за которых было стыдно перед всей деревней. Правда, уезжая, Эва волновалась, как мама с этим всем справится одна, – к счастью, у отца тогда был хороший период, все шло гладко, но не без периодических срывов.
«До этого времени, – подумала Эва. – Теперь уже никогда никакого хорошего периода ни для кого в этом доме не будет».
– Марыся, может, поедим? – спросила Эва. Она не была голодна, но хотела отвлечь сестру чем-то привычным. В кухне нашлись картофельные оладьи. – У нас есть к ним что-нибудь?
Марыся появилась в кухне, принеся с собой новую волну удушливого запаха, наводившего на мысль о чем-то розовом и сладком до тошноты, но Эва решила это проигнорировать. Они подогрели оладьи, полили их сметаной и сели за стол, пытаясь убедить друг друга, что поесть – это неплохая мысль.
– Марыся… – начала Эва, поковырявшись вилкой в мягкой оладье. – Как это произошло?
У девочки на глаза снова навернулись слезы. Она опустила голову и тяжело вздохнула.
– Эва, я не знаю, как получилось, что мы этого не знали… – Она помотала головой. – У мамы была аллергия на яд шершней.
– Отец мне сказал, но, Марыся, я не могу поверить… Как можно умереть от укуса шершня?
– Видимо, можно… Анали… анафилактический шок… или как-то так. Мама прибежала домой, кричала, что ее покусали шершни, что нужно найти известь. Отец еще сказал: «Зачем тебе известь? Выдавить надо». А у нее горло уже начало распухать, и это длилось недолго… – У Марыси задрожал голос. Она откашлялась. – Отец бросился на помощь, и мы тоже… дыхание рот в рот, массаж сердца… но мы не могли ничего сделать без лекарства, которое, как оказалось, она должна была постоянно носить с собой. Когда приехала «скорая», все уже закончилось…
Эва в эту минуту ненавидела себя за то, что мучает сестру, но она должна была знать. Девушка вытерла глаза салфеткой.
– Скажи, потому что я не помню: у мамы были еще проявления аллергии? Не знаю, на ос, на комаров…
– Ну, раз ее покусали осы, когда отец развалил гнездо под крышей сарая. Помню, укусы у нее сильно распухли и она даже собиралась к врачу, но потом сделала себе какие-то компрессы и все прошло. А тут не прошло… – Марыся всхлипнула. – Врач сказала, что те укусы усилили аллергию. Что другого это, возможно, не убило бы, а вот маму… – Маня завыла как побитая собака. – Это было стра-а-ашно!
Эва придвинулась к ней и крепко обняла.
– Как мы переживем эти похороны…
Они долго сидели, прижавшись друг к другу. Потом девочка тихо сказала:
– Отец вроде уже уладил все и в гмине, и у ксендза. Никто проблем не видел, тут все знают, что случилось. Похороны в пятницу, в десять.
– На горке?
– Ну да. Там же бабушка и дедушка.
После ужина Эва вымыла посуду и отправила Марысю спать, а сама заглянула в комнату Бартека. Мальчик лежал лицом к стене.
Когда-то она не могла правильно выговорить название этой проклятой болезни. Мукополисахаридоз. Не сказать, что Бартусь родился другим. Возможно, совсем немного. Но постепенно он становился другим. Был как бы немного сгорбленным, слишком болезненным, появились какие-то проблемы с сердцем. И его лицо… Черты стали такими грубыми, как ни у кого другого в семье. От врача к врачу, из больницы в больницу. Никто не знал, что с ним. Ему лечили сердце, печень, суставы, уши, он был у разных психологов и психиатров. Когда мальчик наконец попал на обследование в специализированный варшавский центр, диагноз мукополисахаридоз II типа, иначе синдром Хантера, прозвучал для всей семьи как какое-то заклинание черной магии. Грипп, желтуха, гипертония, рак – об этих болезнях слышали, что-то известно, а тут? Только несколько десятков человек на всю страну страдают синдромом Хантера – так сказал им врач, который в конце концов понял, что происходит с Бартеком. Шок был оглушительным. Со временем они немного привыкли, смирились с болезнью мальчика, с тем, что он никогда не будет здоровым. Это очень редкое генетическое заболевание последовательно истощало его органы. К сожалению, в последнее время Бартеку становилось все хуже. Примерно год. Как будто болезнь захватывала его все больше, несмотря на реабилитацию, которую мама никогда не забрасывала. Сначала они ездили в Ольштын, а потом мама прошла специальный курс и проводила ему дополнительную реабилитацию дома. И все время они ждали какого-то волшебного лекарства. Говорят, его уже даже придумали, где-то в Швеции. Но пока нельзя было даже мечтать о том, что кто-то вылечит такую редкую болезнь.
Бартусь спал спокойно, дышал ровно. Эва накрыла его одеялом и погладила по голове.
По дороге из ванной в свою комнату она остановилась возле спальни родителей. Хотела зайти туда и не смогла, расплакалась и, уткнувшись лицом в полотенце, побежала наверх. В ее спальне все осталось на своих местах, будто ничего не случилось, – маминой рукой убрано, маминой рукой сложено.
– Как мне жить без тебя, мама? – спросила Эва, выключая ночник у кровати.
Рано утром из кухни послышались звуки утренней суеты. Маня и средняя дочь Охников Ханка, стуча посудой, готовили себе завтрак. Отец, вернувшийся ночью навеселе, был уже на ногах и пытался более или менее привести себя в форму в ванной. Эва открыла глаза на шум хлопающих дверей. Она услышала, как отец объясняет Ханке, которая после каникул шла в выпускной класс, что она не должна по вечерам исчезать из дому, особенно теперь.
– И кто бы говорил?! – сердито кричала Ханка. – Тот, кому нужен специальный эскорт, чтобы попасть на ночь домой?
– Не говори так со мной! – Голос отца звучал жалостливо и плаксиво.
– Я буду говорить то, что хочу! Не указывай мне. Какое ты имеешь право мне указывать? Это тебя вчера сюда Манек притащил, а не меня. Я собственными силами возвращаюсь домой! – Ханка, как всегда, раскручивала конфликт.
Она с рождения была заносчивой и дерзкой, со всеми спорила и не признавала никаких авторитетов. Даже с мамой ругалась. Была высокой и худощавой, выглядела как модель – или как палка, по словам мамы, переживавшей, что Ханя страдает истощением. Девочка сжигала большое количество энергии, очень бурно проявляя эмоции. С ней невозможно было соскучиться, это правда. Ее бунт против мира и семьи выражался уже множеством способов: сначала цветные пряди в волосах, потом рок-музыка, эхо которой неслось по округе. Последним проявлением демонстрации Ханкой независимости от семьи стало ее очень серьезное увлечение движением «Свет – Жизнь». Девочка-подросток, еще недавно считавшая духовные вопросы и костел полной ерундой, вдруг, как по мановению волшебной палочки, сделала поворот на сто восемьдесят градусов. Она бегала на встречи приверженцев движения «Свет – Жизнь» в приходской ризнице, афишируя новооткрытую религиозность перед членами семьи, которые, как многие в их деревне, ограничивались воскресной службой и пожертвованиями. «Ни Богу свечка, ни черту кочерга», – не раз говорила мама. Ханка же со снисходительностью человека, который знает и понимает больше, чем простые смертные, смотрела на свою семью с сожалением. Однако у Эвы складывалось впечатление, что, хотя сестра проводит в костеле много времени, от духа христианского милосердия она далека. Бог Ханки был скорее строгим отцом из Ветхого Завета.
