Старая сказка - Форсайт Кейт
Нанетта с облегчением опустила свой конец сундука и потерла поясницу. Я последовала ее примеру, не выпуская, впрочем, свою дорожную сумку. В ней находилась шкатулка с немногочисленными ювелирными украшениями и монетами, а также перья, чернила и писчая бумага. Привратница провела меня под арку, оставив Нанетту одну в коридоре. Личико бедной служанки сморщилось, как старый ридикюль.
– С нею все будет в порядке? Кто-нибудь позаботится о ней? – спросила я. Привратница не ответила. Я ободряюще улыбнулась Нанетте и последовала за монахиней.
Проходя мимо приоткрытой двери, я заглянула внутрь и увидела кухню, на которой женщины в простых коричневых платьях занимались своими делами за столом и на скамьях. Обычные кастрюли, горшки, сковородки и чайники выглядели странно и неуместно под высокими сводами. Служанки подняли головы, глядя на меня, но монахиня зазвонила в колокольчик и резко захлопнула дверь. Мы миновали еще несколько открытых дверей; за одной виднелись бочки с вином, а за другой располагалась кладовая, заставленная деревянными ящиками, мешками и кувшинами с вареньем.
В конце коридора привратница большим ключом из связки на поясе отперла обитую железом дверь. Мы вошли внутрь, и она тут же заперла ее за мной. От звука защелкнувшегося замка у меня захолонуло сердце, а руки судорожно сжались. Это место и впрямь оказалось похожим на тюрьму. Я уже жалела о том, что заключила эту сделку с дьяволом в лице короля. Стоила ли возможность получать пансион того, чтобы оказаться запертой в этих каменных чертогах вместе со старухами?
Но что мне оставалось делать? Бежать в Англию, унылую промозглую страну, где люди не знают, что это такое – одеваться со вкусом? Там были бы никому не интересны мои новеллы, посвященные тайной жизни французской знати.
По-прежнему мерно позвякивая колокольчиком, привратница вывела меня через арку в длинную галерею, открытую с одной стороны и выходящую в квадратный садик. Я сумела разглядеть лишь клочок голой земли, коричневой и пропитанной влагой, а также нечто вроде колодца под островерхой крышей в одном углу. По обеим сторонам галереи тянулись скамьи, а сверху нависали красивые изящные арки, открытые всем ветрам. На лицо мне упали снежинки, я поежилась и ускорила шаг.
По другую сторону садика располагалось огромное массивное здание, в высоких стрельчатых окнах которого отражалось трепетное пламя свечей. До меня донеслось едва различимое пение.
– Это монахини? – спросила я. Молчание старухи заставляло меня нервничать. – Что они поют?
Женщина не ответила.
– Очень красиво.
Монахиня упорно хранила молчание, и я сдалась и последовала за ней, не пытаясь больше завязать разговор. Наконец она привела меня в небольшую комнату, где в камине горел огонь. Я подошла к нему и с облегчением протянула решетке озябшие руки в перчатках. Не сказав ни слова, привратница вышла, оставив меня одну, и захлопнула за собой дверь.
И вновь мне пришлось долго ждать в одиночестве, и я опять почувствовала, как в душе у меня разгорается гнев. Но тут дверь отворилась, и в комнату вошли несколько монахинь. Под черными апостольниками бледными пятнами светились их суровые и строгие лица. Одна из них держала в руках оловянную миску, другая – кувшин, над которым поднимался пар, третья – корзину.
– Добро пожаловать в аббатство Жерси-ан-Брие, мадемуазель де ля Форс, – приветствовала меня старшая монахиня. Она была невысокой и согбенной, с грустным лицом маленькой обезьянки. – Я – аббатиса, мать настоятельница. Вы можете называть меня Metre Notre [15]. Это – наставница послушниц, сестра Эммануэль; вот это – наш казначей, сестра Тереза; заведующая трапезной, сестра Берта; врачевательница и аптекарь, сестра Серафина.
Во время представления монахини по очереди наклоняли головы. Первая оказалась высокой, аристократического вида женщиной, немного сутулящейся, с суровым белым лицом. Вторая выглядела усталой и изможденной. Третья была круглолицей, пухленькой и улыбающейся, со свежей кожей ирландской крестьянки.
А вот четвертая, сестра Серафина, сразу же произвела на меня неизгладимое впечатление. Некогда она без сомнения была настоящей красавицей. У нее было овальное личико безупречной формы и прямой и тонкий нос. Хотя золотистые брови и ресницы изрядно поредели, они лишь подчеркивали блеск ее глаз цвета свежего меда. Кожа походила на поношенный муслин, усеянный коричневыми пятнышками возраста. Она обеспокоенно смотрела на меня, обводя внимательным взглядом мое роскошное платье, кружевной фонтанж [16] на голове высотой в добрый фут и обильный макияж.
– Вам было велено найти пристанище в аббатстве Жерси-ан-Брие по приказу нашего христианнейшего Его Величества короля. Вправе ли мы полагать, что вы по своей воле входите в наш монастырь? – осведомилась мать аббатиса.
Я не знала, что отвечать. Вряд ли нашлась бы другая послушница, столь же неохотно вступающая под своды монастыря, как я, но противление королевской воле означало государственную измену. Мне оставалось лишь надеяться, что, если я повинуюсь, он вскоре смягчится и позволит мне вернуться обратно ко двору. Поэтому я сдержанно ответила:
– Да, матушка.
– Но разве де ля Форсы – не… гугеноты? – поинтересовалась сестра Эммануэль, гневно раздувая ноздри.
– Уже нет. – Я изо всех сил старалась не дать волю своему гневу и стыду, но они, тем не менее явственно прозвучали в моем голосе.
– Вы отреклись от своей веры? – спросила она.
Я небрежно повела плечом.
– Естественно.
Но вопрос болью отозвался в моей душе. Мой дед выжил в страшную ночь Варфоломеевской резни гугенотов только потому, что раненый упал на землю и притворился мертвым. А вот его отцу и брату повезло отнюдь не так сильно: обоих кололи ножами до тех пор, пока они не испустили дух. Мой дед всю жизнь оставался гордым и истинным гугенотом, как и вся моя семья, по крайней мере до той поры, пока король не отменил Нантский эдикт [17], вследствие чего вы уже не могли молиться в соответствии со своей совестью.
После отмены эдикта многие гугеноты предпочли покинуть Францию, а не обращаться в католическую веру. Мой дядя, Жак-Номпар, четвертый герцог де ля Форс, отказался и уезжать, и принимать новую веру. За это его самого бросили в Бастилию, его дочерей заточили в монастырях, а его сын получил католическое образование. В конце концов мой дядя скончался, а его сын, мой кузен Анри-Жак, отрекся от веры предков и принес присягу на верность Его католическому величеству, вследствие чего получил позволение стать пятым герцогом де ля Форсом.
Я тоже прошла через отречение. А что еще мне оставалось делать? Последовать за остальными гугенотами в ссылку и нищету? Или позволить сжечь себя на костре, подобно многим моим соплеменникам-реформаторам [18]? За отречение король предложил мне пансион в тысячу серебряных луидоров, и я решила, что такие деньги стоят мессы или даже двух. Кроме того, я ведь была не одинока. Двадцать четыре тысячи гугенотов отреклись от своей веры.
– В этот монастырь вы должны вступить по доброй воле, повинуясь зову сердца, ma fille [19], – сказала мать аббатиса. – Вы действительно желаете повиноваться нашему Уставу?
– Да, матушка, – сжав губы, с трудом выговорила я.
На лице настоятельницы отразились сомнения.
– Вы ведь отдаете себе отчет в том, что от вас требуется, мадемуазель? Быть может, сестра Эммануэль возьмет на себя труд прочесть наставления нашей послушнице?
Та устремила на меня исполненный презрения взгляд темных глаз.
– Вы должны дать клятву соблюдать Устав нашего монастыря, быть покорной, верной и проявлять смирение во всем. Первая ступень смирения состоит в том, чтобы всегда видеть перед собой лик Господа нашего. Помните, что Он всегда наблюдает за вами.
