Проклятие королей - Грегори Филиппа

– Величайший из возможных подъемов, если только ему не удастся убедить всех сделать его Папой, – шепчет королева сквозь занавеси паланкина, когда я еду рядом с ней.

Я смеюсь, что не могу не задуматься, что ответит кардинал, если король спросит, почему Господь не благословил его сыном. У священнослужителя, – столь близкого к Риму, столь образованного, занимающего столь высокое положение в церкви, – явно должен быть ответ для хозяина, который так возвысил его за то, что он мог ответить на любой вопрос. Я уверена, что Генрих его спросит. И уверена, что он ответит то, что хочет услышать Генрих; интересно, что это.

Мы наконец-то получаем вести из Шотландии. Сестра короля, вдовствующая королева Маргарет, бежала из страны, которой так примечательно не смогла управлять, и слегла в северном замке, рожая девочку, которую будут звать леди Маргарет Дуглас. Боже, храни младенца, потому что его мать в изгнании, а отец бежал обратно в Шотландию. Вдовствующая королева поедет на юг, чтобы поселиться у брата, и королева Катерина посылает ей все, что может понадобиться для путешествия.

Мы готовим покои королевы для родов. Дамы присматривают за слугами, которые развешивают по всем стенам богатые гобелены, заслоняя свет из окон, руководят расстановкой золотых и серебряных кубков и тарелок в буфетах. Королева не будет ими пользоваться, она будет есть с привычных своих золотых тарелок, но родовые покои положено богато убирать, чтобы почтить Принца, который тут появится на свет.

Одна из дам, Елизавета Брайан, нынче Кэрью, надзирает за тем, как устраивают огромную королевскую кровать со сливочно-белыми полотняными простынями и роскошными бархатными покрывалами. Она обучает этим тщательным приготовлениям девушек, которые недавно появились при дворе, им нужно изучить обряд королевских родов. Но Бесси Блаунт и остальным дамам это не в новинку, они делают свое дело тихо, без воодушевления.

Бесси так подавлена, что я останавливаюсь и спрашиваю, здорова ли она. Выглядит она встревоженной, я увлекаю ее в личную спальню королевы, и мерцающая на маленьком алтаре свеча расчерчивает ее лицо золотым светом и тенями.

– Просто кажется, что все это – пустая трата времени для нас и лишняя печаль для нее, – говорит Бесси.

– Тише! – тут же говорю я. – Думай, что говоришь, Бесси.

– Но ведь это очевидно, разве нет? Это не только я говорю. Все знают.

– Что знают?

– Что она никогда не родит ему ребенка, – шепчет Бесси.

– Никто не может этого знать! – восклицаю я. – Никто не может знать, что будет! Может быть, на этот раз она родит сильного славного мальчика, и он станет Генри, герцогом Корнуоллом, а потом вырастет принцем Уэльским, и все мы будем счастливы.

– Ну, надеюсь, что так, – послушно отвечает Бесси; но ее глаза смотрят в сторону, словно эти слова ничего не значат, а через мгновение она выскальзывает сквозь арочный проем и исчезает.

Как только покои готовы, королева удаляется в них, мрачно сжав губы в решимости. Я следую за ней в знакомые затененные комнаты и, признаюсь, трушу, что не смогу вынести еще одну смерть. Если королева снова родит сына, не думаю, что отважусь принять на себя заботы о нем. Страхи мои так разрослись, что заглушили всякую надежду. Я убеждена, что она родит мертвого ребенка или что ребенок, которого она родит, умрет через несколько дней.

Настроение мое только мрачнеет, когда король как-то утром подзывает меня после заутрени и по предрассветной тьме провожает меня обратно к затененным родовым покоям.

– Отец королевы, король Фердинанд, умер, – коротко говорит он. – Не думаю, что надо ей говорить, пока она в родах. Что скажете?

– Нет, – сразу отвечаю я.

Нерушимое правило: королеву в родах нужно оберегать от дурных вестей. Катерина обожала отца, хотя никто не будет отрицать, что он был суров со своей дочуркой.

– Скажете ей после родов. Сейчас ее нельзя тревожить.

– Но моя сестра Маргарет рожала, страшась за свою жизнь, ей угрожали повстанцы, – жалуется Генрих. – Она едва успела пересечь границу и укрыться. И все-таки родила здоровую девочку.

– Знаю, – отвечаю я. – Ее Светлость королева Шотландии – отважная женщина. Но никто не может усомниться в смелости нашей королевы.

– И она здорова? – спрашивает Генрих, словно я врач, как будто моя уверенность чего-то стоит.

– Здорова, – твердо отвечаю я. – Я уверена.

– Точно?

Он хочет слышать в ответ только одно. Разумеется, это я и говорю.

– Да.

Я стараюсь вести себя так, словно уверена в своих словах. Я радостно приветствую ее каждое утро и встаю рядом с ней на колени на скамеечку, когда трижды в день приходит к молитве священник. Когда он просит Господа благословить мать на плодородие и дать младенцу здоровье, я истово произношу «аминь» и иногда чувствую, как рука королевы проскальзывает в мою, словно она ищет у меня уверенности. Я всегда крепко сжимаю ее пальцы. Никогда я не позволяю ни тени сомнения пробраться в свой взгляд, не говорю ни единого слова сомнения. Даже когда она шепчет мне:

– Маргарет, иногда я боюсь, что что-то не так.

Я никогда не отвечаю:

– И правильно боитесь, есть страшное проклятие.

Вместо этого я смотрю ей в глаза и заявляю:

– Каждая жена в мире, каждая женщина, которую я знаю, потеряла хотя бы одного ребенка, и стала жить дальше, и родила других. Вы из плодовитой семьи, вы молоды и сильны, а король – лучший среди мужчин. Никто не смеет сомневаться в его жизнеспособности и силе, никто не усомнится, что вы плодовиты, как ваш герб, гранат. На этот раз, Катерина, на этот раз я полна уверенности.

Она кивает. Я вижу упрямую улыбку, с которой она внушает себе уверенность.

– Тогда я буду надеяться, – говорит она. – Если вы надеетесь. Если вы вправду надеетесь.

– Надеюсь, – лгу я.

Роды проходят легче, чем в прошлый раз, и когда одна из повитух кричит, что они видят окровавленную головку, а Катерина вцепляется в мою руку, я думаю: может быть, это сильный мальчик? Может быть, все будет хорошо.

Я держу ее за руку и велю подождать, потом повитуха кричит, что младенец пошел и королева должна тужиться. Катерина стискивает зубы и сдерживает стон боли. Она убеждена, – какой-то истовый дурак ей сказал, – что королевы не кричат в родах, и шея ее напрягается, как ветка скрученного дерева, от усилия держаться по-королевски тихо, неслышно, как Дева Мария.

Потом раздается крик, громкий жалобный вопль, и Катерина хрипло всхлипывает, а все восклицают, что младенец родился. Катерина поворачивает ко мне напуганное лицо и спрашивает:

– Живой?

Новая суета, лицо королевы искажается от боли, и одна из повитух говорит:

– Девочка. Девочка, живая девочка, Ваша Светлость.

Я едва не падаю от огорчения за королеву, но потом я слышу, как ребенок кричит, – добротный, громкий крик, – и меня переполняет мысль, что она жива, что у нас живой ребенок, живой, в этой комнате, которая видела столько смертей.

– Дайте мне на нее посмотреть! – просит Катерина.

Девочку заворачивают в душистое полотно и передают матери, пока повитухи занимаются своим делом, и Катерина обнюхивает влажную макушку, словно кошка в корзине с котятами, а малышка перестает плакать и сопит, уткнувшись в материнскую шею.

Катерина застывает и опускает глаза.

– Она дышит?

– Да, да, просто она голодная, – говорит одна из повитух с улыбкой. – Желаете отдать ее кормилице, Ваша Светлость?

Катерина неохотно протягивает девочку пухлой женщине. Она ни на миг не сводит глаз с маленького свертка.

– Сядьте рядом со мной, – приказывает она. – Дайте мне посмотреть, как она ест.

Женщина делает, как велено. Это новая кормилица, я не смогла позвать ту же женщину, которая кормила предыдущего ребенка. Я хотела, чтобы все было новое: новые простыни, новые пеленки, новая колыбель, новая кормилица. Я хотела, чтобы все было по-другому, и боюсь того, что произойдет сейчас, потому что королева поворачивается ко мне и торжественно произносит: