Кэтрин Уэбб - Наследие
Иногда мы заглядывали сюда, на этот чердак, копались в хламе. Всегда казалось, что вот-вот наткнешься на что-то захватывающее, но вскоре надоедало распаковывать ящики, двигать сломанные лампы, рыться в пыльных обрезках коврового покрытия. Бак для горячей воды шипит и клокочет, словно спящий дракон. В такой пасмурный день здесь совсем темно – сколько видит глаз, повсюду густые тени. Слуховые окошки совсем маленькие, расположены далеко одно от другого, стекла в них мутные от грязи. Тишина стоит такая, что я улавливаю едва слышное дыхание дома и мелодичное журчание дождя, с которым он просачивается сквозь засорившийся водосток. Сама того не осознавая, я передвигаюсь на цыпочках.
Кожа на старом чемодане так пересохла, что, когда я провожу по ней пальцами, она кажется похожей на наждак. На руках остаются частички – как песчинки. Я напрягаю зрение, пытаюсь рассмотреть, что там внутри. Подтягиваю чемодан к ближайшему окну. На покрытом пылью полу остается его призрак, и я невольно задаюсь вопросом: когда его в последний раз сдвигали с места? Внутри стопки бумаг, коробки, какой-то ветхий несессер, несколько таинственных предметов, завернутых в пожелтевшие газеты, кожаный бювар для писем. Совсем не густо, если это все личные вещи Кэролайн. Не так уж много для человека, прожившего больше ста лет. А с другой стороны, наверное, такие старые дома не располагают к самовыражению. В них уже все есть. Люди приходят, живут, уходят, а обстановка и предметы не меняются.
Я с жадностью перебираю бумаги. Приглашения на различные торжества; инструкция, как вести себя при воздушной тревоге; телеграмма от королевы по случаю столетней годовщины Кэролайн; рецепты на лекарства, написанные, как водится, нечитаемым докторским почерком, я не могу разобрать ни слова. Один за другим разворачиваю газетные свертки. Золотистая пудреница для компакт-пудры и такой же футляр для губной помады; изящный черепаховый веер, такой хрупкий, что я боюсь к нему прикасаться; серебряный туалетный прибор с перламутром и атласными кистями, зеркальце треснуло ровно посередине; необычное костяное кольцо, отполированное и гладкое, как шелк, с подвешенным к нему серебряным колокольчиком, который неожиданно звякает, заставив меня на миг оцепенеть. Мне интересно, почему именно эти предметы выбрала и уложила сюда Кэролайн, что связано с ними, почему Мередит не тронула их, не продала, как многие другие дорогие вещицы. Довольно скоро я обнаруживаю причину. Все они помечены, на них гравировка, ее инициалы: «КК» с росчерками и завитушками выгравировано на металле. Я кручу в пальцах костяное кольцо, ищу такую же метку. Надпись я обнаруживаю на ободке потускневшего от времени колокольчика. Мелкие буквы почти стерлись, мне приходится долго вглядываться. Прекрасному сыну, гласит надпись.
Я снова заворачиваю вещицы в газету, укладываю в чемодан. Не понимаю пока, как с ними поступить. Теоретически они принадлежат теперь Бет и мне, но на самом деле, конечно, это не так. Не принадлежали эти вещи и Мередит, потому-то она и хранила их здесь, на чердаке. Несессер – у него широкий откидной верх – пуст. Когда-то внутри был розовый шелк, но теперь от подкладки остались лишь выцветшие клочки. Откладываю его и берусь за бювар, раздутый настолько, что завязки едва сходятся. Внутри письма, многие до сих пор в конвертах. Белые конвертики, намного меньше привычных современных. Я бегло просматриваю их, замечаю, что почти все надписаны одной рукой: черные чернила, убористый косой почерк. Пожалуй, чуть слишком наклонный, чтобы его можно было назвать изящным. Я бережно открываю один конверт и сразу гляжу в конец письма. Большинство писем от Мередит, на них штамп графства Суррей.
Сердце странно екает, когда я возвращаюсь к началу письма и начинаю читать.
28 апреля 1931 года
Милая мамочка!
Я надеюсь, что это письмо застанет тебя в добром здравии и что ревматизм сейчас мучает тебя меньше! Тебе будет приятно узнать, что я хорошо обустраиваюсь на новом месте и постепенно привыкаю к собственному дому, несмотря на то что мне, конечно же, отчаянно недостает тебя и Стортона. Чарльз проявляет значительную гибкость и не отличается требовательностью – он настаивает лишь на том, чтобы завтрак непременно подавали в семь, а ужин в девять! В этом ему нетрудно угодить, а остальным я вольна распоряжаться по своему усмотрению. Дом намного меньше Стортона, но тебя, уверена, удивило бы, как много распоряжений и по каким разнообразным поводам мне приходится отдавать здешней прислуге, чтобы привести все в порядок! Боюсь, они тут слишком привыкли к хозяину-джентльмену, который почти не уделяет внимания тому, как часто меняют постельное белье, обновляют букеты и проветривают комнаты для гостей.
Мне до сих пор кажется довольно непривычным по целым дням оставаться в доме одной, пока Чарльз на службе. Днем здесь стоит беспримерная, удивительная тишина. Бывает, я поворачиваю голову, чтобы поделиться с тобой какой-то мыслью, и обнаруживаю, что комната пуста! Думаю, мне необходимо воспользоваться этим и как следует насладиться покоем и тишиной, пока их не спугнет топот пары маленьких ножек. Меня буквально разрывают пополам два чувства: восторг и радость в предвкушении рождения твоего первого внука – и ужас при мысли о том же самом событии! Я ежедневно напоминаю себе, что женщины благополучно производят на свет детей на протяжении многих-многих лет, а я уверена, что нет ничего такого, с чем я бы не справилась, если это может сделать другая женщина. Было ли тебе страшно, когда ты ожидала первенца? Я надеюсь, ты приедешь, навестишь нас, мама, – как бы мне хотелось посоветоваться с тобой. Конечно, как я уже говорила, дом здесь меньше, чем привычно тебе, однако он все же довольно удобен. Я велела привести в порядок самую большую спальню для гостей, обновила портьеры и постельное белье – старые совсем износились, и теперь комната полностью подготовлена к твоему приезду. В саду все желто от одуванчиков, которые, как я знаю, тебе нравятся, а сельские окрестности очень живописны и превосходно подойдут для неторопливых прогулок. Напиши мне, дай знать, приедешь ли и когда тебе было бы удобно это сделать. В ожидании нашего счастливого события я взяла с Чарльза клятву не садиться за руль автомобиля, но я в любое время могу отправить нашего работника Хепуорта за тобой на вокзал – ехать совсем близко и вовсе не утомительно. Приезжай же!
С дочерней любовью,
Мередит.
В 1931 году Мередит было всего двадцать лет. Двадцатилетняя девочка, недавно вышедшая замуж, беременная ребенком, которого, по всей видимости, она потеряла, потому что наша с Бет мама родилась несколько позже. Я перечитываю письмо еще раз, пытаюсь представить себе Кэролайн в роли любимой матери, по которой Мередит явно сильно тосковала. Мне становится грустно, и приходится перечитать письмо, чтобы понять причину. Это очень одинокое письмо. Я слышу, как Бет снизу зовет меня обедать. Кладу письмо обратно в бювар и, прежде чем спуститься вниз, провожу по нему рукой.
Дождь льет без остановки до вечера вторника, а мне не терпится выйти на улицу. Я завидую Эдди, который убегает и возвращается затемно, с волосами в мокрых завитках и грязный с ног до головы. В каком возрасте мы начинаем обращать внимание на холод, сырость и грязь? Видимо, тогда же, когда перестаем бегать и начинаем степенно ходить. В детской на месте шкафа для белья зияет опустевшая стена. Остались пыль, паутина и невыцветшая краска. Через всю комнату подхожу к стопкам постельного белья, которые я вытащила из шкафа, и снова начинаю их перебирать, откладывая в сторону простыни, пододеяльники с тесемками, крохотные наволочки и роскошную крестильную сорочку. Обнаруживаю под ними стопку детских нагрудников из муслина и маленькое стеганое одеяльце на гагачьем пуху. Не представляю, может ли все это хоть как-то пригодиться Хани и ее младенцу, когда он появится. Будет ли у нее хотя бы детская кроватка? Но это хорошее белье, прочное, приятно гладкое на ощупь, высшего качества. Возможно, ей понравится такая идея – заворачивать свое дитя в шикарные пеленки, пусть даже вместо детской у него будет автофургон. На глаза мне вновь попадаются те наволочки с вышитыми на них желтыми цветами. Я решаю заглянуть в справочник и определить, что это за цветы – может, это прольет свет на причину моего необъяснимого к ним интереса.
– Куда направляешься со всем этим барахлом? – интересуется Бет, когда я стаскиваю вниз узел с бельем.
– Хочу отнести Хани. Это все детские вещички – мне кажется, они ей пригодятся.
Бет хмурится.
– Что тебя смущает? – спрашиваю я.
– Эрика, зачем ты стараешься?
– Что?
– Сама знаешь. Мне кажется, что тебе не следует лезть из кожи вон, стараясь снова с ним подружиться, вот и все.
– Почему? И вообще, не так уж я лезу из кожи. Они, как-никак, наши соседи. По-моему, тебе и самой было приятно общаться с Динни тогда, на вечеринке.
