Николас Спаркс - Дальняя дорога
Когда я наконец въехал на гравийную дорожку, солнце уже почти село. Я с удивлением увидел, что Рут ждет на крыльце, босиком, в том самом платье, что и сейчас. Я вышел из машины и поймал себя на мысли, что она великолепно выглядит. Ее волосы свободно падали на плечи, улыбка таила секрет, предназначенный лишь для нас двоих. Когда она помахала мне, я затаил дыхание при виде крошечного бриллианта, сверкнувшего в лучах заходившего солнца. Рут вновь надела обручальное кольцо, которое не носила несколько месяцев.
Я застыл, а она сбежала с крыльца и понеслась по песку как ни в чем не бывало. Когда девушка бросилась мне на грудь, я ощутил запах соленой морской воды, ветра – запах, который с тех пор всегда для меня был связан с Рут и с тем конкретным днем. Я притянул любимую ближе, наслаждаясь теплом ее тела и с особой остротой сознавая, как соскучился по ней за минувшие три года.
– Хорошо, что ты приехал, – шепнула она, и после долгих благодарных объятий я поцеловал Рут, в то время как океан, казалось, одобряюще ревел. Когда она поцеловала меня в ответ, я сразу понял, что она решилась, и мир вокруг завертелся.
Это не был наш первый поцелуй, но по многим причинам он стал моим любимым, потому что состоялся, когда я сильнее всего нуждался в нем. Он положил начало одному из двух самых чудесных – более того, поворотных – периодов моей жизни.
Рут улыбается, сидя в машине, безмятежная и прекрасная в своем летнем платье. Кончик носа у нее слегка покраснел, волосы растрепались от ветра и пахнут океанским бризом.
– Люблю об этом вспоминать, – говорит она.
– Я тоже.
– Конечно, потому что я тогда была молода. Никаких морщин, дряблой кожи и седины.
– Ты ничуть не изменилась.
– Unsinn[5], – отвечает она, отмахиваясь. – Я изменилась. Постарела. В старости мало приятного. То, что раньше было простым, становится сложным.
– Ты говоришь моим языком, – замечаю я, и Рут жмет плечами, ничуть не смущенная осознанием того, что она – всего лишь плод моего воображения. Она вновь возвращается к воспоминанию о моем визите.
– Я так радовалась, что ты сумел к нам вырваться.
– Жаль, что ненадолго.
Она отвечает не сразу.
– Наверное, – говорит Рут, – мне самой полезно было провести несколько недель в тиши, одной. Мои родители, кажется, тоже это понимали. На Аутер-Бэнкс особо нечем заняться, кроме как сидеть на крыльце, гулять по пляжу и пить вино, глядя на закат. И я могла вволю поразмыслить. О себе. О нас.
– Поэтому ты и бросилась навстречу, когда я приехал, – поддразниваю я.
– И вовсе не бросалась, – возмущенно отзывается Рут. – Память тебе изменяет. Меня не так воспитывали. Я неторопливо спустилась с крыльца и обняла тебя. Просто в знак приветствия. Все остальное – плод твоего воображения.
Может быть. А может быть, и нет. Кто знает? Прошло столько лет. Но наверное, это уже не важно.
– Помнишь, что мы сделали потом? – спрашивает Рут.
Кажется, она меня испытывает.
– Конечно, – отвечаю я. – Мы зашли в дом, и я поздоровался с твоими родителями. Твоя мать резала помидоры на кухне, а отец жарил тунца на заднем крыльце. Он сказал, что купил рыбу днем у рыбака на пирсе, и очень этим гордился. Твой отец выглядел совсем иначе, чем обычно, когда стоял в тот вечер над грилем… такой спокойный.
– У него было удачное лето, – соглашается Рут. – К тому моменту он стал управляющим на фабрике, и нам уже не так тяжело жилось, и впервые за много лет мы скопили достаточно денег, чтобы поехать в отпуск. А главное, он страшно радовался тому, что вновь будет преподавать.
– И твоя мать тоже радовалась.
– Хорошее настроение заразительно. – Рут несколько секунд молчит. – Ей, как и мне, со временем понравилась Америка. Гринсборо, конечно, не Вена, но она выучила язык и завела друзей. А еще научилась ценить радушие и щедрость здешних жителей. Я думаю, наконец она начала считать Северную Каролину своим домом.
Снаружи ветер сдувает снег с ветвей. На машину он не падает, но этого достаточно, чтобы вновь напомнить мне о том, где я нахожусь. Но какая, впрочем, сейчас разница?
– Помнишь, каким ясным было небо, когда мы ужинали? – спрашиваю я. – Столько звезд…
– Потому что не мешали городские огни. Мой отец сказал то же самое.
– Мне всегда нравились Аутер-Бэнкс. Зря мы не ездили туда каждый год, – говорю я.
– Наверное, тогда они утратили бы свою магию, – отвечает Рут. – Каждые несколько лет – вот идеальный вариант. Мы так и делали. И всякий раз Аутер-Бэнкс казались свежими, незнакомыми, нетронутыми. И потом, когда же было ездить? Летом мы путешествовали. Нью-Йорк, Бостон, Филадельфия, Чикаго, даже Калифорния. И разумеется, Блэк-Маунтинс. У нас была редкая возможность повидать страну, которая мало кому выдается. Что может быть лучше?
«Ничего», – думаю я и сознаю в душе, что Рут права. Мой дом полон сувениров, привезенных из поездок. Как ни странно, не считая раковины, которую мы нашли на следующее утро, ничто не напоминает об Аутер-Бэнкс, но воспоминания о них не меркнут.
– Мне нравилось ужинать с твоими родителями. Твой отец, казалось, знал все на свете.
– Да, – отвечает Рут. – Он же был учителем, и его брат тоже. И дяди. Мой отец родился в семье ученых. Но и ты заинтересовал папу – ему очень хотелось знать о твоей службе штурманом во время войны, хоть ты и неохотно об этом рассказывал. Наверное, тем больше он тебя уважал.
– Зато твоя мать была иного мнения.
Рут замолкает, и я вижу, что она подбирает слова. Она играет выбившейся прядью волос и внимательно ее рассматривает, прежде чем продолжить.
– Мама беспокоилась обо мне. Она знала, что несколько месяцев назад ты сильно меня обидел. Пусть даже мы вновь стали видеться, я еще не вполне успокоилась…
Рут имела в виду мое заболевание свинкой и возможные последствия. Своей матери она рассказала лишь через много лет, когда та перестала удивляться отсутствию внуков и начала всерьез тревожиться. Рут деликатно объяснила, что у нас не будет детей. Она очень старалась не взваливать вину исключительно на меня, хотя с легкостью могла бы. Еще одно доброе дело, за которое я вечно благодарен жене.
– Твоя мать почти не разговаривала за ужином, зато потом, когда она мне улыбнулась, я испытал истинное облегчение.
– Она оценила твое предложение помыть посуду.
– Это было самое малое, что я мог сделать. Я до сих пор считаю тот ужин лучшим в своей жизни.
– Тебе понравилось, да? – Рут погружается в воспоминания. – Мама купила свежих овощей в придорожном лотке и испекла хлеб. А отец, как оказалось, мастерски обращался с грилем.
– Мы пошли гулять, когда помыли посуду.
– Да, – отвечает она. – Ты в тот вечер осмелел.
– Ничего особенного. Я просто попросил бутылку вина и два бокала.
– Никто этого не ожидал. Моя мама никогда не видела тебя с такой стороны. И она занервничала.
– Да, но мы уже выросли.
– В том-то и проблема. Ты мужчина, а у мужчин бывают желания.
– А у женщин нет?
– Да, конечно. Но в отличие от мужчин женщины в состоянии их контролировать. Они ведут себя цивилизованно.
– Тебе это сказала мать? – скептически спрашиваю я.
– Я и без нее прекрасно понимала, чего ты ждешь. Твои глаза были полны похоти.
– Если я правильно помню, – отвечаю я сдержанно, – в тот вечер я вел себя как идеальный джентльмен.
– Да, но все-таки любопытно было наблюдать за тем, как ты подавляешь свои желания. Особенно когда ты расстелил на песке пиджак и мы присели выпить вина. Луна озаряла океан, и я чувствовала, что ты хочешь меня, хоть ты и старался этого не показывать. Мы сидели обнявшись, разговаривали, целовались, и я слегка опьянела…
– Прекрасный был вечер, – говорю я.
– Да, – соглашается Рут. – Прекрасный.
Выражение лица у нее немного грустное.
– Я знала, что хочу выйти за тебя. И не сомневалась, что мы будем счастливы вместе.
И я прекрасно понимаю, о чем она думала тогда.
– Ты надеялась, что врач мог и ошибиться?
– Кажется, я сказала, что на все Божья воля.
– Никакой разницы.
– Может быть, – отвечает Рут и качает головой. – Я знаю одно: когда мы сидели на берегу тем вечером, мне показалось, что Бог одобряет мое решение.
– А потом мы увидели падающую звезду.
– Она так и сияла на небе, – подхватывает Рут, и в ее голосе звучит восхищение. – Я впервые увидела такое чудо.
– Я велел тебе загадать желание.
– И я загадала, – отвечает она, встречаясь со мной взглядом. – И оно исполнилось очень скоро.
Хотя было уже поздно, когда мы с Рут вернулись, ее мать еще не спала. Она читала, сидя у окна, и, как только мы вошли, скользнула по нам взглядом – нет ли расстегнутых пуговиц или песка в волосах? С очевидным, хоть и старательно скрываемым облегчением она встала и принялась болтать с Рут, пока я ходил к машине за чемоданом.
Как во многих домиках на этом участке пляжа, здесь было два этажа. Рут с родителями жила на первом, а комната, которую отвели мне, располагалась неподалеку от кухни, на втором. Мы несколько минут еще посидели на кухне, пока Рут не начала зевать. Ее мать тоже, намекая, что пора прощаться. Рут не стала целовать меня при ней – мы еще не настолько осмелели, – и, как только девушка вышла, мать зашагала следом.
