Николас Спаркс - Дальняя дорога
Добравшись до выхода, они пошли к сложенным тыквам. Одни лежали в ряд, другие в корзинах, третьи в кучах. И еще сотни оставались на поле.
– Вот, – сказал Люк.
– Как много! И сколько же ушло времени, чтобы все это устроить?
– Три дня. Но конечно, мы не только тыквами занимались.
– Не сомневаюсь.
София выбрала одну тыкву средних размеров, которую и вручила Люку. Они зашагали к машине, и он положил тыкву в кузов.
Когда Люк повернулся, София стояла прямо перед ним, и ее густые светлые волосы казались почти белыми в свете звезд. Инстинктивно он взял девушку сначала за одну руку, потом за другую, и слова сорвались с его губ прежде, чем он успел опомниться.
– Хотел бы я знать о тебе все, – пробормотал он.
– Ты и так знаешь меня лучше, чем думаешь, – сказала София. – Я рассказала тебе про свое детство и про семью, про колледж, про то, чем хочу заниматься в жизни. Больше, в общем, нечего.
Нет, оставалось еще кое-что, и Люк не собирался останавливаться на полпути.
– Почему ты здесь? – шепотом спросил он.
София не вполне поняла, что он имеет в виду.
– Потому что ты меня сюда привез.
– Я спрашиваю, почему ты со мной.
– Потому что я так захотела.
– Я очень рад.
– Да? Почему?
– Потому что ты умная. И интересная.
Она стояла, запрокинув голову, и ее лицо было завораживающим.
– Когда ты в прошлый раз назвал меня интересной, то потом поцеловал.
Люк ничего не ответил. Подавшись вперед, он увидел, как София медленно закрыла глаза, а затем их губы соприкоснулись, и он почувствовал себя первооткрывателем, ступившим на далекий берег, о котором он до тех пор только грезил или слышал. Он поцеловал девушку, и еще раз, и они постояли, соприкасаясь лбами. Люк сделал глубокий вдох, пытаясь держать эмоции под контролем; он знал, что любит Софию и никогда не перестанет любить.
Глава 11
Вечер воскресенья. Минуло больше суток с тех пор, как я оказался заперт в машине. Боль то нарастает, то слабеет, но руки и ноги уже онемели от холода. Лицо, в том месте, где оно соприкасается с рулем, начало ныть; я чувствую, как образуются синяки. Впрочем, сильнее всего мучит жажда. Мысль о воде нестерпима, в горле щиплет от каждого вздоха, губы пересохли и потрескались, как земля во время засухи.
«Пить», – думаю я вновь и вновь. Без воды я умру. Мне нужна вода. Я слышу ее зов.
Пить.
Пить.
Пить.
Жажда превосходит все остальные потребности. Я никогда в жизни не терпел недостатка в такой элементарной вещи, как вода, никогда не проводил столько времени, гадая, как бы ее раздобыть. И мне ведь не нужно много. Совсем чуть-чуть. Чашки, даже одной капельки, было бы вполне достаточно, чтобы жизнь заиграла радужными красками.
Но я парализован. Не знаю, где лежит бутылка с водой, и не уверен, что смогу ее открыть, даже если найду. Боюсь расстегнуть ремень безопасности, потому что сразу упаду головой вперед, слишком слабый, чтобы предотвратить столкновение сломанной ключицы с рулем. Или я свалюсь на пол и застряну в таком положении, которое убьет надежду на спасение. Я не в силах даже поднять голову с руля, не говоря о том, чтобы обыскивать салон.
И все-таки жажда дает о себе знать. Нестерпимо и настойчиво, и я чувствую отчаяние. Я умру от жажды. Умру здесь, в машине. Я ни за что не доберусь до заднего сиденья. Медикам не удастся вытащить меня одним движением, как мороженую рыбу.
– У тебя мрачное чувство юмора, – говорит Рут, вмешиваясь в мои мысли, и я напоминаю себе, что она – лишь видение.
– Согласись, ситуация его провоцирует.
– Но ты еще жив.
– Да, но это ненадолго.
– Рекорд – шестьдесят четыре дня. Тот швед. Я видела сюжет по телевизору.
– Я его тоже видел.
Рут пожимает плечами:
– Какая разница?
Пожалуй, она права.
– Я хочу пить.
– Нет, – говорит она, – сейчас нам нужно поговорить. Ты отвлечешься от мыслей о воде.
– Это просто обман зрения.
– Я не обман, – замечает она. – Я твоя жена. И я хочу, чтобы ты послушал.
Я повинуюсь. Глядя на Рут, позволяю себе немного забыться. Мои глаза закрываются, и кажется, что я плыву по течению. Образы подступают и меркнут один за другим, пока меня несет по нему.
Я плыву.
Плыву.
И вдруг поток воспоминаний превращается в реальность.
Сидя в машине, я открываю глаза и моргаю, заметив, что Рут вновь изменила облик по сравнению с прошлым разом. Но теперь образ имеет ясные очертания. Она такая, какой была в июне 1946 года. В этом я не сомневаюсь, потому что тогда впервые увидел ее в обычном летнем платье. Рут, как и остальные люди, изменилась после войны. Изменилась одежда. В том же году французский модельер Луи Реар придумал бикини. Глядя на Рут, я замечаю скульптурную красоту ее сильных рук. Кожа стала ровного орехового оттенка после нескольких недель, проведенных на взморье с родителями. Отец Рут повез семью на Аутер-Бэнкс, чтобы отпраздновать свое официальное назначение в Дьюк. Он побывал во множестве других учебных заведений, включая один маленький экспериментальный художественный колледж в горах, но именно в готических зданиях Дьюка почувствовал себя как дома. Осенью ему вновь предстояло подняться на кафедру – яркое событие в нелегкий год скорби.
Между мной и Рут многое изменилось после того вечера в парке. Она мало говорила о моем признании, и, проводив девушку до дому, я даже не попытался поцеловать ее на ночь. Я знал, что Рут потрясена, и она сама впоследствии признавала, что следующие несколько недель была в растерянности. Когда мы увиделись в следующий раз, оказалось, что Рут сняла обручальное кольцо, но я ее не винил. Она испытала шок и в то же время вполне оправданно сердилась за то, что я молчал до того самого вечера. Рут, несомненно, получила тяжелый удар, тем более что мое откровение последовало за известием о гибели ее родных в Вене. Потому что одно дело – признаваться в любви, а другое – смириться с тем, что придется пожертвовать своими мечтами. Рождение детей – то есть создание семьи – обрело для Рут новый смысл в связи с гибелью близких.
Я интуитивно это понял, и следующие несколько месяцев мы не торопили события и не говорили о помолвке, но продолжали время от времени видеться – два-три раза в неделю. Иногда я водил Рут в кино или приглашал на ужин, иногда мы просто гуляли по городу. Неподалеку была художественная галерея, которую она особенно любила, и мы частенько ходили туда. Большинство полотен совершенно не западали в память, ни тематикой, ни исполнением, но Рут частенько подмечала нечто особенное в картинах, мимо которых я прошел бы не останавливаясь. Как и ее отец, она страстно любила модерн – движение, начало которому положили Ван Гог, Сезанн и Гоген. Рут безошибочно находила следы влияния этих художников даже в самых посредственных работах.
Визиты в галерею и глубокие познания Рут в искусстве открыли мне мир, до тех пор совершенно чуждый. Впрочем, временами я гадал, не были ли наши беседы об искусстве лишь средством избежать разговоров о будущем. Споры о картинах отдаляли нас друг от друга, но я охотно их поддерживал, даже в эти минуты скучая по прошлому всепрощению и мечтая о примирении в будущем, что бы нас ни ожидало.
Рут, казалось, ничуть не стала ближе к решению, чем в тот роковой вечер в парке. Она не была со мной холодна, но и не шла на сближение, и потому я удивился, когда ее родители предложили мне провести с ними часть отпуска на взморье.
Две недели тихих прогулок по пляжу я счел бы идеальным вариантом, но, к сожалению, не мог уехать надолго. Поскольку отец не отрывался от радио в задней комнате, я стал главным в магазине, и торговля шла оживленней, чем когда-либо. Искавшие работу ветераны приходили к нам за костюмами, на которые им едва хватало денег, в надежде получить желаемое место. Но фирмы не спешили набирать новых работников, и, когда эти отчаявшиеся люди входили в магазин, я вспоминал Джо Террея и Бада Рэмси и помогал им по мере сил. Я убедил отца скупать дешевые костюмы с небольшой наценкой, а мама бесплатно их подгоняла. Слухи о наших невысоких ценах разошлись, и, хотя мы теперь не работали по субботам, доходы росли с каждым месяцем.
Тем не менее я убедил родителей одолжить мне машину, чтобы навестить Рут и ее семью ближе к концу отпуска, и однажды в четверг утром отправился в путь. Путешествие было долгим, и последний час пришлось ехать по песку. Аутер-Бэнкс в первые годы после войны отличались дикой, почти девственной красотой природы. В основном отрезанные от большой земли, они были населены семьями, которые жили на этих островах поколение за поколением, добывая пропитание в море. Дюны поросли острой травой, деревья походили на кривые глиняные фигурки, вылепленные ребенком. Всюду паслись дикие лошади, которые вскидывали головы, завидев меня, и отмахивались хвостами от мух. С одной стороны ревел океан, с другой вздымались дюны. Я опустил окно машины, оглядываясь и гадая, что увижу, когда достигну пункта назначения.
