Андреа Кремер - Невидимый
Я пересаживаюсь на диване так, чтобы положить голову на колени Элизабет. Сконцентрироваться, чтобы найти у нее хоть какое-то утешение.
– Ты не обязана это делать, – говорю я.
Она пробегает пальцами по моим волосам.
– Знаю. Я не обязана здесь быть. И все же я здесь.
– Почему? – спрашиваю я.
– Наверное, это как-то связано с любовью, – произносит Элизабет. – А теперь нужно успокоиться. Давай чуть-чуть отдохнем. Нам надо о многом подумать.
Я поворачиваю голову так, чтобы смотреть на нее. Она наклоняется ко мне.
Моего поцелуя недостаточно. Я столько всего хочу с ней разделить.
Любовь.
Страх.
Благодарность.
Мы идем в парк.
В этот раз она замечает – то, как все меня игнорируют. То, как все смотрят на нее, если она что-то мне говорит. То, что я не оставляю следа.
– Каково это? – спрашивает Элизабет, когда мы находим тихий уголок под одним из каменных мостов.
– Трудно сказать, – уклончиво отвечаю я, но, заметив, что это ее не устроило, пытаюсь дать более развернутый ответ. – Дело даже не в одиночестве. Источником одиночества является мысль, что ты можешь участвовать в жизни остального мира, но ты не участвуешь. Быть невидимым – значит, жить уединенно, не имея шанса на то, что ситуация может измениться. Поэтому через какое-то время ты просто устраняешься от мира. Это можно сравнить вот с чем: ты находишься в театре – сидишь один в зрительном зале, и все остальное происходит на сцене.
– Это ужасно, – говорит Элизабет.
– И да, и нет. Порой, скорее, да, порой, скорее, нет.
– Но я знаю, что ты подразумеваешь под одиночеством. Мне кажется, ты более всего одинок, когда люди, которым ты доверяешь, обращаются против тебя. Когда ты изгнан. Я проходила через это – по крайней мере, в некоторой степени. Это все равно что быть сброшенным со сцены и сосланным в зрительный зал – наблюдать, как все на свете происходит без твоего участия.
И вот мы сидим. Под каменным мостом, наблюдая, как люди мчатся, ходят, шагают, пробегают мимо.
Теперь нас двое в зрительном зале.
Когда мы возвращаемся домой, Элизабет говорит:
– Я хочу, чтобы Лори тоже там был. Когда придет твой отец. Мне кажется, он нам поможет.
– Ты уверена? – спрашиваю я.
– Да. Мне не так уж трудно производить впечатление сильного человека, когда я с тобой. Но действительно ли я такая? Я стараюсь избегать конфликтов. У меня плохо получается в них участвовать. А вот Лори на этом собаку съел. Представляешь, когда отец провожал нас в аэропорту, притворяясь, что мы просто отбываем в какую-то семейную поездку без него, а не уезжаем насовсем, чтобы начать новую жизнь без папы, я даже поцеловала его на прощание. А вот Лори назвал его придурком. Что было совершенно правильно.
– Что ж, в тесноте, да не в обиде, – соглашаюсь я.
Элизабет собирается позвать брата.
Вернувшись домой и ненадолго оставшись в одиночестве, я не знаю, чем себя занять.
Они стучатся ко мне в половине шестого. Я знаю, что это именно они, поскольку папа никогда не стучится.
– Ничего себе, – восклицает Лори, когда я открываю дверь.
Я должен запомнить, что он не привык к тому, что, например, двери могут открываться сами по себе.
– Заходи, – говорю я ему.
– А тут симпатично, – замечает Лори, осматриваясь.
Возможно, это всего лишь проявление вежливости. Я уже и не помню, когда меня волновало, что думают о моей квартире другие люди. За последний год она во многом стала музейной версией себя самой. Когда мама умерла, я не стал заказывать новую мебель или развешивать на стенах какие-то другие картины.
Все мы слегка напряжены и слишком внимательно следим друг за другом. Я присматриваюсь к реакциям Элизабет, она – к моим, а Лори вглядывается в нас обоих, хотя за моими реакциями, конечно же, проследить труднее. Лишенный возможности наблюдать за моим выражением лица, Лори разглядывает квартиру в поисках подсказок. Если они и есть, сам я их ни разу не видел.
Элизабет сует руку в карман.
– Наверное, это выглядит странно, но я кое-что тебе принесла.
В руках у нее – сложенный лист бумаги. Вместо того чтобы сразу дать его мне, она его разворачивает. Разглаживает. Кладет на стол в гостиной.
Это набросок. Портрет мальчика.
– Он далек от совершенства, – говорит Элизабет. – То есть это просто упражнение. Нарисовать что-то по памяти.
– Это?.. – спрашиваю я.
– Да. Это ты.
– Он никогда себя не видел? – вмешивается Лори.
– Нет, – отвечает Элизабет, глядя мне в глаза. – Думаю, не видел. Правда?
– Правда, – шепчу я.
Я не хочу видеть портрет.
Я хочу его видеть.
Я его вижу.
Вот он, я.
Я.
Это я. Быстрый набросок моего лица.
– Я просто подумала, что ты бы…
– Ты права. Да. Спасибо.
Лори протягивает руку к изображению и берет его, чтобы лучше рассмотреть.
– Неплохо, – говорит он. – То есть ты выглядишь… как настоящий.
– Я и чувствую себя настоящим, – говорю я.
Никто из нас не знает, что с этим делать.
– Могу я осмотреть остальные комнаты? – спрашивает Лори.
В ответ я провожу для них что-то вроде экскурсии. Все мы ждем, когда появится отец. И в шесть часов ровно он появляется.
Поворот ключа в замке. Отец произносит мое имя.
Мы возвращаемся в гостиную.
– Папа, – говорю я, – ты помнишь Элизабет. – Я уверен, что он помнит ее, но, может, забыл ее имя. – А это ее брат Лори.
У папы растерянный вид.
– Он тоже способен тебя видеть?
– Нет, – отвечаю я. – Только Элизабет.
Мгновение мы стоим в неловкой тишине. Папа предлагает Элизабет и Лори напитки, как будто он здесь живет. Лори просит воды, давая папе возможность на секунду покинуть нас и уйти на кухню.
– Тебе нужно спросить его, – говорит Лори, как только отец исчез из поля зрения.
– Что?
– Как получилось, что ты такой. Спроси о проклятии.
– Он мне все равно не скажет.
– Ладно, – говорит Лори. – Тогда я спрошу.
– Лори… – предостерегающе произносит Элизабет.
Но разве не за этим она привела его сюда в первую очередь?
Не успела она закончить фразу, как появляется папа со стаканом воды. Дождавшись момента, когда стакан переходит из рук в руки, Лори огорошивает отца вопросом:
– Почему Стивен невидим?
Рука отца слегка отдергивается, вода выплескивается за край и струится по его пальцам. Потом он отдает стакан Лори, качая головой.
– Стивен? – спрашивает папа. – Что происходит?
Но Лори не унимается:
– По-моему, у Стивена тот же вопрос.
– Все в порядке, Лори, – говорю я. – Теперь предоставь это мне. Почему бы нам всем не сесть?
И вот мы собираемся в гостиной, как будто нам предстоит говорить о школьной экскурсии, на которую мне предстоит поехать, или попросить у отца денег, чтобы мы втроем могли основать музыкальную группу.
Папа все еще пытается уйти от этого разговора.
– Я сомневаюсь, что сейчас подходящее время… – начинает отец.
– У него черные волосы, – перебивает Элизабет. – Точнее, темно-каштановые. Но кажутся черными. А глаза у него ярко-голубые. У него родимое пятно – небольшое – прямо возле левого уха. И у него красивые плечи.
– Зачем вы мне это говорите? – спрашивает папа срывающимся голосом.
– Потому что вам нужно это знать. Он личность. Я могу его видеть. Он из плоти и крови, хотя вы и не можете видеть его плоть или кровь. Мне кажется, вы не воспринимаете его как личность. По крайней мере, вы не считаете, что он такой, как все.
– Но он не такой, как все, – возражает отец.
– Только в одном, – отвечает Элизабет. – Причем на меня это не распространяется. Вот. Смотрите.
Она вручает набросок отцу. Он не знает, что это, когда берет его в руки. Потом он смотрит на него, и его рука дрожит. Стараясь сморгнуть слезы, он кладет листок на стол.
– Но все же – почему вы мне это говорите?
– Потому что, – отвечаю я, – время пришло, отец. Я знаю, ты не хочешь мне рассказать, но тебе придется мне рассказать. То, что случилось с Элизабет, все изменило. Это значит… в общем, это значит, что возможны и другие вещи. Проклятие можно разрушить.
Отец выглядит рассерженным.
– Ты не должен знать о проклятии!
– Но я знаю. И что из этого?
– Ничего ты не знаешь!
– Так расскажи мне! – восклицаю я, тоже начиная злиться.
– Слушайте, вы оба, – быстро вмешивается Лори. – Не кричите. Соседи услышат. Я хотел сказать – другие соседи.
Папа встает со своего места и подходит к книжному шкафу. Он стоит к нам спиной. У него опущены плечи.
– Мистер Суинтон? – окликает его Элизабет.
Он что-то бормочет. Через мгновение я понимаю, что он сказал.
«Я всегда считал его блондином».
Потому что моя мама была блондинкой.
Потому что ребенком папа и сам, возможно, был блондином.
Он представлял себе меня. Все эти годы представлял меня.
И вот оказалось, что он ошибался.
– Скажи мне, – говорю я. – Пожалуйста. Раз и навсегда.
