Э. Джонстон - Сказки тысячи ночей
Я не была уверена, знает ли он причину и ждет ли, что ее знаю я. Он больше не насмехался надо мной, но был суров и жесток, как ураган в пустыне, который видно за много часов до его прихода, но которого невозможно избежать. Его прежняя холодная насмешливость нравилась мне больше. Тогда он хотя бы не уделял мне столь пристального внимания.
– Я не знаю, мой господин, – ответила я. – Быть может, мое божество улыбается мне с небес, и его сила больше твоей.
Теперь он улыбался, словно гадюка, которую ткнули палкой.
– У остальных тоже были божества, – сказал он. – Но они не спасли их.
Такие слова мог бы произнести Сокат Ясноокий, но в устах Ло-Мелхиина они звучали жестоко. Слова Скептика наталкивали собеседника на размышления. Слова Ло-Мелхиина были призваны уничтожить его страхом.
– Отец отца нашего отца был очень хорошим человеком, – сказала я. – Мы молились ему на протяжении многих лет, оставляя у его алтаря щедрые подношения.
– Как думаешь, что случится с твоим божеством, если я прикажу сжечь ваши захоронения? – он произнес эти кощунственные слова, будто они ничего не значили. Впрочем, для него так и было. – Видала ли ты, как горят останки, жена? Поначалу это похоже на то, как жарится козлятина, но потом плоть сходит с костей, подпитывая пламя, пока не останутся только голые кости. Они корчатся и дробятся, изливая костный мозг, пока не превратятся в пыль.
– Так будет с чем угодно, господин, – отвечала я. – Если разжечь достаточно сильный огонь.
– Хотела бы ты увидеть это? – спросил он.
– Нет, – сказала я. – Я видела такое, когда мы собирали костный мозг для хозяйственных нужд. Мне незачем смотреть, как кости сгорают впустую.
– И тебе не любопытно? – спросил он. – Разве тебе не хочется знать, как устроен мир?
– Любопытно и хочется, – ответила я. – Но лучше я буду терпелива и узнаю все в положенное время, чем стану искать знание ценой разрушений.
– Это овцы научили тебя такой мудрости? – спросил он.
– Нет, мой господин, – впервые с тех пор, как он отпустил мои руки, я посмотрела ему в лицо. – Этому я научилась от коз.
Он залился искренним смехом, откинув назад голову и широко открыв рот, и я не сумела скрыть удивления. Жестокость куда-то пропала – никакое чудовище не могло издавать такой звук, – и я вспомнила, что сказала мне мать Ло-Мелхиина в ночь, когда мы смотрели на звездопад. Если где-то внутри Ло-Мелхиина оставался хороший человек, сейчас я впервые увидела его.
Хотя нет, не впервые. Был еще тот раз в пустыне, когда он поил коня из собственных рук и пожалел животных, позволив им передохну2ть.
– Почему ты исцелил свою мать? – спросила я. Он приподнялся на подушках, удивленный моим вопросом, и в его глазах не осталось и тени смеха.
– Так поступил бы любой хороший сын, – сказал он. – Разве нет?
– Это так, – признала я. – Но ты не хороший сын.
Он внимательно посмотрел меня. Прежде он испытывал меня, как козы испытывают нового пастуха, а теперь я испытывала его. Я даже не знала толком, что означал мой вопрос. Знала лишь, что слова сами пришли ко мне, подсказанные Сокатом Яснооким и матерью Ло-Мелхиина. Но было ясно, что для него эти слова значат очень много, и теперь передо мной стояла еще одна загадка, что бы он ни ответил.
– Я исцелил свою мать, потому что это было в моей власти, потому что она была больна и потому что мне так было удобно, – сказал он. – Такой ответ тебя устроит?
– Да, мой господин, – отвечала я, воплощение кротости. Так моя мать говорила с нашим отцом, когда одерживала верх в споре, но позволяла ему сохранить достоинство.
Ло-Мелхиин улыбнулся мне, на этот раз не как охотник или гадюка, но и не совсем как человек – по крайней мере, не как человек, которого я хотела бы видеть в своей постели.
– Я думаю, у нас все сложится очень хорошо, жена моя, – сказал он.
– Если я не умру, – уточнила я.
– Если ты не умрешь, – подтвердил он и склонился ко мне, потянув одной рукой за ткань моей ночной сорочки. – А теперь иди сюда и ложись спать на своих подушках. Если служанки найдут тебя утром в изножье постели, они решат, что ты прогневила меня. Я же нахожу в тебе истинную отраду.
Подвинуться можно было только ползком, что казалось мне отвратительным. Если бы он отпустил меня, я могла бы встать и обойти постель, но он этого не сделал, поэтому я вынуждена была ползти на коленях, как младенец. Я опустила голову на подушку, устроившись как можно дальше от него, а он поправил мою сорочку, оголившую колени, и улегся рядом. Хотя я была от него на расстоянии вытянутой руки, он не прикасался ко мне. Вместо этого он склонился к лампе и потушил ее. Прежде чем нас обоих поглотила темнота, я успела заметить, как от него ко мне скользнул медный огонь, хотя мы и не касались друг друга.
Я не удержалась от мысли о том, была ли это моя последняя ночь. Есть множество способов убить человека, пока он спит. У Ло-Мелхиина не было при себе ножа, в этом я была уверена, но его платье лежало недалеко от постели, и если там был спрятан нож, он мог убить меня, как только я усну. Он мог сдавить мне шею своими длинными пальцами или придушить меня свисавшими над постелью драпировками. Он мог зажать мне нос и рот одной из подушек.
Ничего из этого он делать не стал. Он улегся на бок, отвернувшись от меня, и я считала ритм его дыхания, пока оно не стало ровным. Несмотря на мое твердое намерение бодрствовать, его мерное дыхание постепенно убаюкало меня, и мои веки то и дело смыкались. С открытыми глазами я видела смутный силуэт его плеч в свете часовой свечи, а с закрытыми – сильные руки своей сестры, сжимавшие камень для толчения зерна. Мне так не хватало сестры, с ее сильным духом и острым умом. Я жаждала того спокойствия, которое всегда ощущала в ее присутствии. Я стала моргать все реже, пока наконец не перестала видеть Ло-Мелхиина.
Я поняла, что вижу сон, потому что там была моя сестра, а я была одновременно и с ней, и не с ней. Держа в руках тяжелый базальтовый камень, она растирала ракушки в мелкую пыль. Ее губы шевелились, но я не слышала слов. Должно быть, она пела. Или молилась. Я никогда не делала такой работы, хотя видела, как делает ее сестра. Это была жреческая работа. Похоже на толчение зерна, только камень был длинный, плоский и изогнутый по краям, слишком тяжелый, чтобы держать его на коленях, как тот, которым мы растирали пряности.
Наши матери сидели рядом с сестрой и ткали сукно, передавая челнок из рук в руки. Работа была не слишком тонкая, но качественная – такая, какой я надеялась научиться, когда была ребенком. Пока я наблюдала за ними, мать моей сестры взглянула на толченые ракушки и покачала головой. Крошка выходила недостаточно мелкой, поняла я, хоть и не слышала ее слов.
Ракушки нужно было растолочь так мелко, чтобы они забыли существ, которым принадлежали прежде, и место, где обитали. В них не должно остаться ни капли былого духа. Лишь тогда их можно будет использовать для жреческих обрядов.
Сестра вновь принялась толочь ракушки. Я положила свои невидимые руки ей на плечи и почувствовала, что они скованы усталостью. Толочь было тяжело, даже если делать это понемногу. Моя мать и мать моей сестры всегда следили, чтобы толчением зерна занимались несколько человек по очереди, потому что если делать это в одиночку, скрючится все тело. Нам повезло, что все мы были здоровы и у нас в деревне хватало мужчин и женщин, способных разделить этот труд. Мои братья рассказывали, что в поселениях победнее людям приходилось так много толочь, что потом они не могли ни растянуться на спине, ни разогнуть пальцы, ни даже ходить прямо.
Кто делал эту работу в касре, я не знала. До кухонь я еще не дошла. Быть может, Ло-Мелхиин покупал готовую муку. Уж он-то мог себе это позволить. Сама я не касалась ни камня для толчения, ни какой-либо другой работы тяжелее прядения с тех самых пор, как покинула шатры нашего отца. Я превратилась в городскую неженку. Возможно, солнце пустыни сломит меня, если я когда-нибудь снова выйду за пределы городских стен. От этих сомнений в себе глаза мои заволокло дымкой, и видение начало меркнуть. Я не хотела расставаться с ним, но не знала, как его удержать.
Сокат Ясноокий назвал меня сильной. Я до сих пор не умерла, так что, возможно, он был прав. Я крепче сжала плечи сестры, как плечи Фирха Камнедара в первую ночь звездопада, и видение снова стало четче. Я чувствовала движения ее мышц и жар ее тела под сорочкой. Поскольку в шатре не было никого, кроме сестры и наших матерей, они скинули покрывала и туники. Так было прохладней и работалось легче.
Я принялась разминать плечи сестры, как моя мать месила тесто для хлеба, и почувствовала, как ее боль отступает. Она стала дышать глубже и толочь решительнее. Мы работали вместе, как в те дни, когда расшивали дишдашу, только сейчас мы не шептали друг другу никаких секретов. Думаю, она бы не услышала меня, даже если я бы попыталась что-то сказать. Но когда я решила было попробовать, мать моей сестры взяла камень из ее рук и кивнула, одобрительно улыбаясь. В следующем видении надо будет проверить – вдруг я могу не только прикасаться, но и говорить?
