Титью Лекок - Три стервы
– Смогла забрать документы?
Она порылась в сумке, достала флешку и торжествующе помахала ею. Фред улыбнулся и уронил голову на стол.
– Эма, я должен задать тебе один вопрос.
– Да, мой зайчик.
– Тебе когда-нибудь приходило в голову, что я голубой?
Она расхохоталась:
– При том, как ты пялишься на все сиськи подряд? Ну уж нет, ты настоящее воплощение стопроцентного гетеросексуала. А почему ты спрашиваешь?
– Меня только что отшил Тюфяк…
– Мой тебе совет: не покупай этим вечером лотерейные билеты. Сегодня не твой день. Ладно, пошли, расскажешь мне все в другом месте.
Фред покачал головой. Он предпочел бы вернуться домой, но когда Эма спросила его, чем конкретно он намерен заняться в своей “задрипанной норе у такой-то матери”, он не решился признаться, что хотел испытать новый волшебный щит.
Фред не смог бы ответить на вопрос, как он представляет себе то место, куда его поведет Эма. Возможно, это будет подвал, где происходят грязные оргии, или светская вечеринка, или “Скандал” – ночной клуб, о котором он часто слышал. Но ему бы и в голову не пришло, что этим местом окажется жалкий бар в XX округе. Она придержала дверь, на ходу объясняя, что по понедельникам здесь спокойно, но тем лучше, именно это им и нужно. Так и оказалось, в баре было пусто, лишь за одним из столиков сидел низенький мужчина с морщинистым, как высохшее яблоко, лицом. Эма направилась прямиком к стойке и расцеловалась с барменшей и клиенткой, сидевшей на высокой табуретке. Когда эта клиентка обернулась к нему, Фред онемел.
Лицо ее было гладким и светящимся, точно драгоценная жемчужина чистой воды. Ее платье из белого атласа казалось серым по сравнению со снежной белизной ее тела. У нее были рубинового цвета губы, а глаза небесного цвета блестели так, что трудно было определить, чего больше в них: сияния солнца или мерцания звезд. (Мадемуазель де Гиз о Габриэль д’Эстре).
Никогда он не видел такой красоты.
– Ага, вот и знаменитый Фред, – воскликнула она и протянула руку. – Очень приятно, Габриэль д’Эстре.
– Габриэль д’Эстре, как… Габриэль д’Эстре?
– Наконец-то вижу культурного человека!
Барменша вышла из-за стойки, обогнула ее и чмокнула Фреда в щеку:
– Привет, я Алиса. Знаю, это не так стильно. Добро пожаловать к нам, Фред!
Этим вечером, когда он возвращался домой на электричке, новая информация, новые места, лица, услышанные шутки смешивались и поочередно всплывали на поверхность бурлящей, брызжущей эйфорией, переполняя его весельем и радостью. Ощущение новизны и, безусловно, красота Габриэль пьянили Фреда. Он познакомился с новым воплощением Габриэль д’Эстре. Она, конечно, не совсем новое воплощение. Скажем так, прапра-и-т.-д. – внучка, потрясающе похожая на любовницу Генриха IV.
Историческая интерлюдияГабриэль д’Эстре была фавориткой Генриха IV, от которого родила троих детей. Между ними была, похоже, искренняя любовь, однако поначалу Габриэль вела себя довольно сдержанно, не торопилась предоставлять королю свидетельства своей благосклонности и даже вступала в другие связи. Но подлинной страстью пылал Генрих, очарованный самой красивой дамой столетия, о которой Вольтер писал так: “Д’Эстре ей имя; дарами своими природа без меры ее наградила” (“Генриада”, песнь 9, стихи 165, 166).
Для короля она не была очередной любовницей, он собирался на ней жениться, как только ему удастся получить разрешение на развод с королевой Марго, которая долго отказывалась уступить трон “потаскухе” своего мужа. К несчастью, французы ненавидели красавицу Габриэль, а политики считали более выгодной женитьбу короля на итальянке Марии Медичи, племяннице папы Климента VIII. Этот союз удовлетворил бы католиков, а приданое невесты позволило бы вернуть долги. Поэтому король взял на себя обязательства перед обеими дамами. Он пообещал Габриэль, ожидавшей его четвертого ребенка, жениться на ней. По случаю Страстной недели исповедник короля кюре Бенуа сумел убедить его в том, что целесообразно расстаться с любовницей на несколько дней в угоду католикам, постоянно сомневающимся в искренности обращения Генриха. Габриэль нехотя подчинилась, будучи убеждена, что плетется некая интрига, имеющая целью помешать ее свадьбе с королем.
Они расстались в среду 6 апреля 1599 года. В тот же вечер, в конце ужина у итальянского финансиста Заме, Габриэль попробовала лимон, после чего у нее начались страшные боли в животе, за которыми последовали жесточайшие конвульсии, из-за которых она даже потеряла зрение и слух. Врачи решают ее оперировать, извлекают ребенка “в кусках и клочьях”, то есть по частям, и трижды делают кровопускание, которое отнюдь не улучшает ее состояние. Генриху IV сообщают об этом в пятницу, и он срочно собирается к ней. Некоторые находят такую поспешность нежелательной, и принимается решение объявить королю о смерти фаворитки, которой на самом деле оставалось жить еще часов пятнадцать. Поэтому он не явился к ее смертному одру, и Габриэль покинула этот мир в одиночестве в субботу утром 10 апреля 1599 года. Судороги во время агонии были столь сильными, что шея повернулась под невозможным углом к туловищу, рот перекосился, а тело было до такой степени обезображено, что враги распустили слух, будто ее удавил сам дьявол. “Она стала настолько отвратительной, что на нее нельзя было смотреть без ужаса”, – пишет историк Мезре.
Как только Габриэль почувствовала недомогание, она сразу подумала об отравлении, однако многие историки спорили по этому поводу. Мишле даже обвинил Сюлли, для которого Габриэль, между прочим, добыла должность министра финансов, в том, что ему было известно о заговоре. Это подозрение основано в значительной степени на загадочной фразе, которую он произнес, узнав о смерти несостоявшейся королевы Франции: “Веревка разорвалась”.
Параноидальная атмосфера заговора, в которую на-ша Габриэль д’Эстре была погружена с детства, неминуемо должна была наложить на нее отпечаток, и потому тем вечером в “Бутылке” она первой рискнула назвать вероятной версию убийства Шарлотты, повторив при этом свою культовую фразу: “А что, если веревка разорвалась?”. Ее внутренняя убежденность в отравлении прапрабабки перенеслась на смерть Шарлотты. Высказав вслух то, что каждый из них прокручивал в уме, Габриэль нарушила табу, позволив всем остальным раскрыть наконец карты и продвинуться вперед. Благодаря ее вмешательству более прагматичная Эма получила возможность обратиться к мотиву.
– О’кей, предположим, веревка действительно разорвалась. Но вопрос – почему?
Поскольку их единственной ниточкой являлось досье “Да Винчи”, необходимо было тщательно изу-чить его. У Фреда собственное мнение по данному вопросу отсутствовало, да он и не испытывал в нем потребности. Разорвана веревка или нет, в любом случае ее больше нет. Он бы предпочел изучать все элементы по мере их поступления, без предубеж-дения.
Вечером Фред сидел, как всегда, уткнувшись в грязное окно электрички, но его взгляд блуждал, а мысли были далеко. Он снова видел перед собой этих трех таких разных женщин – они по очереди излагали ему статьи и заповеди феминистской Хартии, которую писали в шесть рук. Хартия была достаточно гибкой и широкой, чтобы соответствовать всем ситуациям, в которую каждая из них могла попасть. Но значительно больше, чем сам текст, его впечатлила их спонтанная способность согласовывать свои слова и действия. Когда он слушал их смех, видел, как они понимают друг друга с полуслова, ему чудилось, будто в его восприятии этих девушек и, как следствие, в его отношении к ним просматривается нечто от Средневековья. То уважение, которого они требовали, не имело ничего общего с тем, что он себе представлял, когда размышлял о женщинах вообще и о феминистках в частности.
Покинув электричку, он ощутил легкость и даже зашагал по пустынным улицам своего предместья враскачку, словно ковбой. Возможно, жизнь вовсе не такая, как ему казалось. Он догадывался, что возможны и другие варианты, более простые и естественные, далекие от искусственных уловок той социальной игры, от которой он сбежал. Однако все эти восторженные мысли покинули его, стоило Фреду открыть дверь и столкнуться лицом к лицу с пустотой. Не включая свет, он окинул взглядом всю квартиру, потом толкнул дверь в ванную. Полки были пусты. Ни щетки, ни средства для снятия макияжа, ни пижамы – Алексия все унесла еще утром, когда они уходили из дому. Как он ухитрился не заметить? Он торопил ее, полагая, что она еще наводит красоту. На самом же деле она готовилась к разрыву, к побегу, чтобы не нужно было еще раз встречаться с ним. У него ничего не осталось. Ни малейшего следа ее пребывания в его квартире и его жизни. Ни носка, который она могла бы забыть под кроватью. А он, как полный кретин, сделал всего лишь два ее снимка. Отсутствие. Его жилище оставалось таким же, как раньше, но пустым. Он стоял в прихожей, не в силах шевельнуться, неспособный проделать привычные механические действия, перед тем как лечь спать. Тяжесть пустоты парализовала его. По мере того как глаза привыкали к темноте, предметы начинали вырисовываться на мутном темно-сером фоне. Вешалка. Круглый столик с блюдцем, в которое он бросал монеты и ключи. Валяющиеся перед входом в комнату кроссовки. В проеме двери в гостиную он различал подлокотник дивана, угол стола. Он продолжал стоять, так и не сняв куртку, как мудак, посреди всех этих предметов – абсолютно бесполезных и в какой-то мере враждебных. Утративших свои функции. Для чего все это? Для создания среды обитания, но какой толк в среде обитания, когда ты остаешься в одиночестве, в неком подобии существования? Квартира – словно покинутый актерами театр.
