Греховная невинность - Лонг Джулия

Леди Фенимор с надеждой посмотрела на пастора.

Адаму часто приходило в голову, что священники, в сущности, — стряпчие Господни на земле. Толкуя законы, они исследуют мельчайшие нюансы и просеивают слово Божье сквозь сито насущных забот в поисках истины.

Иными словами, пытаются угадать ответ.

И снова у Адама возникло чувство, будто он бредет на ощупь впотьмах. Он мог рассуждать о любви Господней и братской любви, но любовь, которую описывала леди Фенимор… Внезапно у него мелькнула мысль: ему вечно не хватало времени, чтобы обдумать, что значит любовь для него. Женщины в городке считали любовью уютный дом, вышитые салфетки и варенье. Адам вспомнил своего кузена Колина, быть может, самого отъявленного прожигателя жизни во всей Англии, который однажды сорвался со шпалеры, пытаясь вскарабкаться на балкон некой замужней графини. Однако, встретив свою будущую жену, тот изменился до неузнаваемости — достаточно услышать, как он произносит имя Мэдлин, чтобы понять, сколь сильно и глубоко его чувство. Или взять, к примеру, кузину Оливию Эверси…

Говорили, будто Оливия разбила сердце Лайону Редмонду, но что бы ни произошло между ними, Адам подозревал, что их чувство напоминало взбесившееся стихийное бедствие — ураган или потоп.

Пожалуй, пример Оливии — один из самых ярких.

Конечно, любовь, о которой говорила леди Фенимор, страсть, что целиком подчиняет себе и превращает в покорного раба, встречается нечасто. Но это не значит, что следует ее отрицать. К чему бы она ни вела.

Адам никогда не знал любви подобного рода.

Его неожиданно кольнула зависть — один из смертных грехов. Неотвязные мысли о красивой женщине с зелеными глазами ввели пастора в этот грех. Ему вдруг снова захотелось испытать чувства.

— Вы, безусловно, согрешили, леди Фенимор, — мягко произнес он. — Думаю, вам следует раскаяться в грехе, но не в любви.

Он надеялся, что почтенная дама не сочтет его слова опасной ересью.

Леди Фенимор моргнула и, склонив голову набок, испытующе посмотрела на него. Адам не солгал, назвав ее глаза удивительными. Огромные, небесно-голубые, они сверкали живым огнем на увядшем худом лице. Он представил ее молодой прекрасной женщиной в объятиях любовника, во власти страсти, оказавшейся сильнее всего, во что она верила.

— Что ж, даже если это не самое разумное решение, мистер Силвейн, — медленно, почти неохотно проговорила она, полуприкрыв глаза, — я так и поступлю. — В ее голосе звучали довольные нотки, словно пастор только что указал ей другую дорогу до Лондона — более широкую и не так изрезанную колеями, на которой в придорожных трактирах подают более свежее мясо. Пожилая леди удовлетворенно откинулась на подушки.

Адам поборол искушение облегченно вытереть пот со лба.

— Не хотите ли помолиться вместе?

— Буду вам признательна. Мне нравится звук вашего голоса, — сонно обронила леди Фенимор, как будто не признавала за пастором других достоинств. — Прочтите что-нибудь из требника. На ваш выбор.

Подавив улыбку, Адам взял в руки книгу и принялся перелистывать потрепанные по краям, хорошо знакомые страницы, размышляя о том, как разительно непохожи друг на друга все, кого он знал.

Ева родилась в доме с земляным полом, где топили торфом, а коровы тыкались мордами в окна, где братья и сестры шумной ватагой врывались в комнату и валились в кучу на кровать, словно котята, но деревню она покинула еще ребенком.

Матерь Божья! Она и забыла, какая тишина бывает за городом.

Усадьба называлась Дамаск-Мэнор. От деревенского дома она отличалась лишь двумя или тремя лишними комнатами (всего их было десять) да надворными строениями, и все же это место таило в себе необъяснимое очарование. К дому вела узкая тенистая аллея, из трех стрельчатых окон открывался вид на Пеннироял-Грин. Сложенный из песчаника дом сиял в лучах полуденного солнца, хозяйские комнаты, выходившие окнами на юг, купались в потоках света. Из просторного холла, выложенного черно-белым мрамором, наверх вела широкая лестница. Небольшой сад выглядел тщательно ухоженным (что навело Еву на мысли о садовнике, еще одном работнике, которому нужно платить). В июне дом будет утопать в розах, подумалось ей. К саду примыкал небольшой клочок земли, пригодной для посадок. Казалось, полмира отделяет усадьбу от Гросвенор-сквер, Сент-Джеймс-сквер и всех владений покойного графа — неотчуждаемой собственности, перешедшей в руки его наследника Персиваля, вздорного, вечно недовольного молодого человека со скошенным подбородком.

Но Дамаск-Мэнор достался Еве, потому что граф выиграл его в карты. Как и ее саму.

Это можно было назвать это роком или капризом судьбы.

В первую минуту Еве показалось, что дом слишком велик для нее, хмурой, как туча, Хенни да горсточки прислуги, содержать которую едва хватало средств. Стоит закричать, подумалось ей, и эхо ее голоса разнесется по комнатам, как утром на дороге, когда она завопила на пастора, словно торговка рыбой.

При воспоминании о той встрече Ева хлопнула себя ладонями по щекам. Какой стыд. Лишь немногие знали о ее прошлом. Ей следовало пораньше лечь спать и надеяться, что во сне жалкие обрывки ее спокойствия и самообладания чудесным образом срастутся вновь в единое целое.

Пока Ева была в церкви, служанка, выполнявшая работу по дому, сходила за почтой в городскую лавку, принадлежавшую мистеру Постлуэйту. Предоставив Хенни проследить за приготовлением обеда, графиня начала просматривать письма. Не пришло ни приглашений, ни цветов, ни подарков. Ей следовало бы привыкнуть к мысли, что отныне так будет всегда, но щедрыми подношениями и иными знаками внимания ее осыпали более десяти лет, подобные вещи не изглаживаются из памяти за одну ночь.

Первым она поспешила вскрыть письмо от брата Шеймуса. Небрежный разухабистый почерк с острыми косыми буквами и жирными петлями выдавал отчаянность и бесшабашность. Что ж, раз он сподобился послать весточку сестре, значит, по крайней мере, у него нашлись деньги на марку. Ева сломала сургучную печать с надеждой и страхом: как правило, Шеймус находил себе сомнительные заработки, зачастую ввязываясь в преступные авантюры. Благодаря дьявольскому обаянию и красоте ему легко удавалось отыскать работу. Однако ненасытная жажда новых впечатлений и перемен, а также любовь к женщинам мешали ему удержаться на одном месте надолго.

«Ты удивишься, моя дорогая сестрица, но я нашел работу! Сама понимаешь, теперь мне нужна новая одежда и жилье, чтобы не лишиться места, а у меня нет ни пенса. Уверен, ты подкинешь мне деньжат, ведь ты же не хочешь, чтобы я поселился у тебя на веки вечные. Хотя мы здорово повеселились бы! Ха-ха!

Обещаю, что когда-нибудь все тебе верну. ДАЮ СЛОВО.

С любовью (ты знаешь, что я в самом деле тебя люблю),

Шеймус».

Ева знала, что брат вправду ее любит, будь он трижды неладен, бесстыжие его глаза. Разумеется, она решила послать ему денег, потому что тоже любила Шеймуса и устала пичкать его наставлениями. Вдобавок, видит бог, ей вовсе не улыбалось, чтобы этот шалопай обосновался у нее, хоть она и скучала по нему.

Она взяла в руки письмо из Килларни, от сестры Коры. Ева развернула листок, и что-то скользнуло ей в ладонь. Золотисто-рыжий локон, шелковистый и нежный, как паутина, срезанный с головки младшего, шестого ребенка.

На мгновение у Евы перехватило дыхание. Ее охватила тоска по близким, по несбывшимся мечтам, по жизни, которой она не знала. Все могло сложиться иначе. Когда-то она была полна надежд, но довольно скоро все они развеялись как дым.

Прерывисто вздохнув, Ева начала читать.

«Ее зовут Ифа. Она прелесть какая хорошенькая, только страдает от колик. В последнее время Тимоти стал раздражительнее, чем обычно. Мы все ходим вокруг него на цыпочках. Остальные детки здоровы и шлют тебе привет».