Людмила Бояджиева - Бегущая в зеркалах
— Ну вот еще, рано панихиду заказывать. Ты работаешь — оттачиваешь метод, пробуешь — без этого все равно никуда не деться. И еще вместо тюрьмы за такие делишки получаешь деньги. А зачем тебе знать о дальнейшей судьбе этих людей? Ты же не заразил их раком и не сделал этими… как их роботами!
— Ты всегда говоришь немного не о том, но так убедительно, что я забываю, что, собственно, хотел услышать. Наверное, это у нас такая получилась игра — я подставляю больное место, зная, что получу удар по здоровому. Что, собственно, отвлекает — оттягивает боль.
Ванда заметила, что муж несколько расслабился и воспользовалась моментом.
— Милый, — игриво промурлыкала она, протягивая руку. — Вот сейчас сам, чтобы я опять не ошиблась, покажи то самое «здоровое место», по которому я могу точно ударить…
7
А через несколько дней Динстлер пропал. До вечера никто его не хватился и лишь поздно ночью обеспокоенная Ванда рискнула воспользоваться селектором бункера. Но и там никто не ответил. Она обошла дом, допросила дежурного врача, но с того момента, как после завтра Динстлер, предупредив, что ненадолго вызван к Леже, отбыл из клиники, его никто не видел. Почуяв неладное, Ванда дозвонилась Арману. Профессор, разбуженный после тяжелого рабочего дня долго не мог понять с кем говорит и категорически заверил, что не только не видел уже три месяца Динстлера, но и не планировал такой встречи в ближайшем будущем.
Через три минуты в кабинете шефа появился вызванный Вандой Луми. Женщина дрожала, тщетно кутаясь в тонкий пеньюар, на перепуганном лице, блестел слой ночного крема. «Инженер» понял все с полу-слова и попросив Ванду сохранить пока инцидент в тайне, исчез.
Весь следующий день она оставалась в спальне, сказавшись больной и сообщим заместителю Динстлера о внезапном деловом отъезде шефа на симпозиум. Она не позвонила в полицию и боялась включить телевизор, представляя ужасающие сообщения в сводке дорожных происшествий. Она не хотела никого видеть, опасаясь выдать свою тревогу или проговориться. Ванда молилась святому Флориану, о котором не вспоминала последние двадцать лет: она просила вернуть ей Готла.
Мио Луми подкатил к дому на незнакомой машине и вместе с ним, уставший и слегка озабоченный, как и полагается участнику скучного научного собрания, появился Динстлер.
— Спокойной ночи, Док. Мне кажется, жена нуждается в вашем обществе больше меня. Отдыхайте, а завтра нам придется обо всем серьезно поразмыслить.
…После того, как Ванда, наконец успокоилась, выдав душераздирающий монолог из упреков и страстных признаний, Готл занял «трибуну». С видом матерого «босса» он расположился в кресле-качалке: небрежная поза нога на ногу, тонкая ароматная сигара, каменное лицо бывалого пройдохи.
— Дело в том, крошка, что все твои попытки уложить меня на лопатки, абсолютно беспомощны. Ни разу не было даже «тепло»: ни тайных свиданий, ни секретного гешефта, ни «закидонов» капризного гения, как ты предполагаешь, у меня нет. — Он выдержал паузу, пуская дымовые кольца и наслаждаясь любопытством Ванды. — Меня элементарно похитили! И если бы ни Луми, возможно, я навсегда исчез бы из сюжета твоей жизни, а может, из этой страны вообще.
— Господи, Готл, не понимаю — чему ты радуешься? Ты сообщаешь такие страшные вещи с видом человека, получившего Нобелевскую премию! взвизгнула Ванда.
— Да, именно. У меня такое чувство, будто мне оказали высокую честь, признали мои заслуги и так далее. Вот эту голову — он постучал по лбу пальцем — оценили по-крупному. Тебе и не снилось, детка. И это не шутка!
Увы, это, действительно, было всерьез. Из рассказа мужа Ванда узнала, что вызов к Леже оказался ложным, «мерседес» Динстлера был остановлен в глухом месте дороги и Профессор, вежливо, но настойчиво извлеченный из машины. Затем его с завязанными глазами переправили в неизвестное место, где некой представитель весьма влиятельной организации заявил об осведомленности подпольной деятельности «Пигмалиона» и предложил сделку. Динстлера покупали вместе с клиникой, либо отдельно и обещал переправить в любую, указанную Динстлером на карте точку земного шара и предоставить все, необходимое ему для работы.
— Ванда, мне сулили золотые горы, не скрывая, что в случае моего отказа, применят силу. Признайся — это очень лестно чувствовать себя «зоолотым тельцом».
— Бараном, чудак, которого чуть-чуть не зажарили. Ты просто бравируешь своей храбростью, однако, если бы не этот кореец (так Ванда называла Луми) — быть бы мне уже веселой вдовой с ребенком на руках и кучей долговых обязательств. Неужели ты не понимаешь, что твое отношение ко мне оскорбительно… — Ванда сжала кулачки, глотая слезы.
— Не надо, перестань, милая, ведь я просто стараюсь тебя ободрить. Я знаю — ты волновалась, да я и сам, признаюсь, струхнул. Правда в этом было что-то такое… Ну, театральное, что ли, несерьезное. Наверное потому, что мне так ни разу не двинули по зубам — опять-таки благодаря «корейцу». Вот он — малый хоть куда! Спас меня! Тут-то я понял, что значит настоящий профессионал — я и глазом не успел моргнуть, а мои стражи лежали в параличе, предоставив своему боссу возможность самостоятельно выкручиваться. Я лишь слегка придержал его, а Луми сделал укол — сейчас этот дьявол-искуситель, наверное, еще дремлет…
— Готл, ты что-то привираешь. Накрутил целый криминальный роман и уж очень наивно. Я перестаю верить всей этой истории, — растерялась Ванда.
— Ну и зря. Простые вещи порой более невероятней, чем самая крутая фантастика. А невероятное оказывается совсем простым… Представляешь это невероятно — но я так и не раскололся. Валял дурака, отрицая всякую причастность к делу Майера, просто дурил, как в гимназическом капустнике…
— И ты хочешь сказать, что они поверили? Что-то у тебя не сходится. Либо это, действительно, как ты сказал «влиятельная организация», либо это…
— Разумеется они не поверили! Им известно даже о Пэке. И они обязательно достанут меня… — отбросив сигару, Динслер спрятал лицо в ладонях меня. — Отныне я буду просыпаться в холодном поту от малейшего шороха за окном, я буду видеть в каждом моем сотруднике шпиона и врага, я буду объезжать этот чертов участок на шоссе… Либо… Я сожгу эти проклятые бумаги и удеру с тобой куда-нибудь подальше…
…Разговор с Луми, происходивший на следующее утро на «альпийской лужайке», оказался более серьезным, чем кокетливая пикировка с женой. Произошло именно то, о чем смутно предупреждал Рул — к открытию Майера и его научному преемнику тянулись «грязные руки».
