Эйлин Гудж - Тропою тайн
Никто не спросил, когда состоятся похороны: взглянув на Джимми, прислушавшись к его затрудненному дыханию, все понимали, что долго он не протянет. О многом говорило и его решение перестать посещать групповые занятия. Трудная битва, которую он так ожесточенно вел, близилась к завершению… его силы иссякли.
— И кто же будет распорядителем на этом пиршестве? — осведомился Эрик Сандстрем, казавшийся пародией на профессора в своих больших очках, с зачесанными набок волосами и булавкой в красном галстуке. — Полагаю, твой друг Тони? Но шампанское с икрой? Не найдет ли он это сочетание… слишком праздничным?
— Ну и что? — Джимми усмехнулся. — Праздновать-то будете вы, ребята, а не я. Когда за старым Джимми опустится занавес, знайте точно: во что бы ни превратился, я буду танцевать.
— Как у тебя все просто! — заметил тучный Дэниел Блейлок.
Глубоко сидя в кресле, Джимми расплылся в улыбке, напомнив Элли стареющую кинозвезду, которая рассматривает изъеденный молью, но некогда роскошный костюм.
— Просто, как апельсин, — подтвердил Джимми. — Жить гораздо труднее.
Конечно, он напуган, думала Элли. Но со страхом пытается справиться в своем неподражаемом стиле… точно так же, как она отмахивалась от мыслей о том, что случится с ней завтра, в зале суда.
Что знает Джимми о положении, в котором она очутилась? Что рассказал ему Тони? Элли полагала, что это не так уж важно. Но о Тони размышляла часто.
— А меня похоронят в красном «Мерседесе-SL100», — со смехом возвестил Адам Берхард. — И на моем надгробии будет высечена надпись: «Труп на борту».
Элли посмотрела на него. В последнее время Адам носил костюмы за две тысячи долларов и золотые часы «Ролекс», словно надеясь, что приметы роскоши спасут его.
— Что толку смеяться, — задумчиво спросил Эрик, — если этот смех никто не слышит?
— А Бог? Похоже, он не лишен чувства юмора, — прозвучал надтреснутый голос Никки.
— Насчет вас не знаю, парни, но хочу одного: чтобы, когда я сдохну, Роберт получил ровно половину всего, что я имею. Это немного, но мой отец, называющий меня педиком, и такого не заслуживает. — В темных глазах Армандо появился хищный блеск, он скрестил руки на груди.
— Удачное решение, — заметила Элли. — Как еще быть, если желания родных не совпадают с вашими?
— Знаете старую поговорку: «Голос крови не заглушить»? — саркастически осведомился Эрик.
Элли задумалась: неужели действительно невозможно заглушить голос крови? Через несколько минут она посмотрела на часы и сказала, что пора закругляться. Занятие пролетело слишком быстро. Подобно мужчинам, сидящим вокруг, Элли вдруг осознала, как быстротечна жизнь и как жестока приближающаяся тьма.
«Завтра, — думала она. — Если я доживу…»
Уже поднимаясь с кресла, Элли случайно взглянула на свои ладони и заметила на них ярко-красные отпечатки ногтей. Только усилием воли ей удалось сдержать рыдание, рвущееся из горла, когда она наклонилась и обняла хрупкого, изможденного Джимми Долана.
После грандиозного фасада с колоннами и мраморного вестибюля размером с амфитеатр все в обшарпанном зале суда на четвертом этаже с его потертыми дощатыми полами и крошащейся лепниной казалось Элли неуместным. Было девять утра; солнечный свет проникал сквозь запыленные стекла высоких, обращенных на восток окон как невнятное обещание. Элли села за дубовый стол, который, судя по всему, в последний раз вытирали еще при Эйзенхауэре, и задержала взгляд на потрескавшейся и поблекшей стенной росписи над столом судьи — неоклассической метафорой правосудия: две женщины в развевающихся туниках стояли по обе стороны от медных весов.
«Правосудие? — удивилась она. — На какое правосудие я могу рассчитывать?»
Пол взял ее за локоть.
— Ты вся дрожишь, — прошептал он. — Хочешь накинуть мой пиджак?
— Спасибо, мне не холодно… просто тревожно. — Элли пожала его руку.
Справа сидел ее адвокат Леон Кесслер, с торчащими седовато-рыжими вихрами, в мятом коричневом костюме и узорчатом галстуке, который волнами ниспадал на его внушительный живот. Адвокат хмурился, роясь в портфеле.
Элли быстро оглядела двойные ряды скамей позади нее и с облегчением увидела, что на них не более дюжины свидетелей. Она узнала социального работника, энергичную чернокожую женщину, побывавшую у них в доме, судебного психиатра, мужчину с рыхлым лицом, в кабинете которого провела пару неприятных часов.
Элли коротко кивнула Джорджине, которая выглядела неестественно чинной в вышедшем из моды бежевом костюме, и тут же с радостью увидела, что Марте Хили из ОИТН удалось перенести дежурство, чтобы рассказать о репутации Пола.
Когда Элли увидела Тони, сидящего в дальнем ряду, сердце ее тревожно дрогнуло. В спортивном пиджаке и галстуке он чувствовал себя не в своей тарелке, но главное — старательно избегал ее взгляда. Скверный признак. К горлу Элли подкатила тошнота. Вот если бы Тони в последнюю минуту решил дать показания в ее пользу…
«Можешь считать, что тебе повезло, если он промолчит», — сказал ей внутренний голос. Но если Тони объединится со Скайлер, если заявит, что намерен воспитывать дочь, тогда у судьи не будет никаких причин отдавать ребенка сорокалетней женщине-психологу, недавно вновь сошедшейся с мужем.
Внутренне сжавшись, Элли повернулась к столу истца, за которым сидели Скайлер и ее адвокат. Скайлер казалась воплощением невинности. В своей прямой синей юбке и белой блузке, с волосами, подхваченными на затылке широкой черепаховой заколкой, она производила впечатление девушки из хорошей семьи.
Элли испытала неуместное сострадание. «Странно… — думала она. — Мне следовало бы ненавидеть ее, но почему-то я не могу».
Что-то необъяснимое в Скайлер Саттон притягивало Элли, но это не имело никакого отношения к Элизе.
Скайлер почувствовала взгляд Элли и обернулась. На ее щеках вспыхнул румянец, и она поспешно отвела глаза, словно застыдившись. Но ее губы были плотно, вызывающе сжаты. Элли похолодела, увидев, как Скайлер тихо обратилась к своему адвокату, а та кивнула и что-то нацарапала в большом желтом блокноте.
Верна Кэмпбелл, в темно-синем строгом костюме, принадлежала к тому типу решительных женщин средних лет, которые призывают соседей организовывать комитеты по борьбе с преступностью, руководят сборами пожертвований для феминисток, спасают от сноса ветхие, полуразрушенные, но имеющие историческую ценность дома. Верна была дородной, но не толстой, с серебристыми нитями в курчавых черных волосах. Строгость ее облика нарушала лишь нитка жемчуга, покачивающаяся на объемистой груди. Всем своим видом Верна свидетельствовала о том, что тверда в намерении выиграть этот процесс.
