Виктория Хислоп - Возвращение. Танец страсти
— Рабом Гитлера я не буду никогда! — заявил Антонио.
Он решил воспользоваться шансом и вернуться в Испанию. Он поедет домой, в Гранаду. Новому режиму, как и старому, наверняка нужны учителя. Каждый день он не переставал думать о родителях. Как они живут? Несмотря на то что он продолжал посылать им письма, от них за год он не получил и весточки, но надеялся, что отца уже выпустили из тюрьмы, учитывая, что никаких преступлений он не совершал.
Без фотографий образы родителей потихоньку стерлись из памяти сына. Он вспоминал черные волосы матери, ее гордую осанку, круглый живот отца, его вьющиеся седые волосы, но боялся, что если сейчас встретит их, то может не узнать.
Многие, подобно Антонио, желали вернуться домой, решив не обращать внимания на пугающие известия о казнях и арестах. Он отправился в Испанию с другими солдатами, тоже воевавшими при Эбро, которые, как и он, хотели покинуть Францию, где они ничего не увидели, кроме враждебности. Они направились домой через Пиренеи, и, взобравшись на гору, Антонио последний раз взглянул на ненавистные пляжи. Сможет ли он когда-нибудь избавиться от мерзкого вкуса песка и воспоминаний о неоправданной жестокости, которую он видел на этой песчаной пустоши?
Глава тридцать вторая
Когда Антонио перешел горную гряду и увидел простиравшуюся к Фигуэрес равнину, он ожидал, что почувствует нечто похожее на радость при виде своей любимой родины. Но ничего подобного не произошло. Сейчас Испания выглядела совершенно иначе. Это была его Испания, но в то же время и чужая страна, где у власти стоял фашист. Он надеялся, что его любовь к родине вспыхнет с новой силой, когда он вернется в родной город.
Стоя на горном хребте, наблюдая, как высоко в небе парит орел, Антонио взглянул на юг. Более чем в девятистах километрах к юго-западу находилась его Гранада. Как сейчас он завидовал орлу, что тот может летать!
Оказавшись у подножия горы, мужчины разделились. Так было безопаснее. Антонио решил идти через крупные города. Его план даст ему больше шансов остаться незамеченным и избежать любопытных глаз. Множество людей возвращались в свои дома, и он надеялся проскочить инкогнито. Он не желал вызвать ни малейшего подозрения ни у бдительных ополченцев, ни у информантов, докладывающих о сомнительных приезжих.
Было часов восемь, когда он приблизился к окраинам Жироны. Смеркалось, поэтому время казалось довольно безопасным для передвижения; он выбирал тихие улочки. Взявшись словно ниоткуда, дорогу ему преградили двое мужчин в форме. Они спросили его имя.
У него не было необходимых документов, а внешность не оставляла никаких сомнений, на чьей стороне в недавнем конфликте он воевал. И дело было совсем не в форме или предательской красной звездочке на лацкане. Ополченцы носом чуяли сторонников Республики и бывших членов милиции, а этого уже было достаточно для ареста.
Его посадили в тюрьму неподалеку от города Фигуэрес, где условия содержания были предсказуемо примитивными. Когда Антонио перешагнул порог тюрьмы, ему бросили грубое одеяло и сигареты. Потом он понял, почему последнее здесь было важнее, чем еда. Соломенный матрас, на котором он должен был спать, весь кишел вшами, и помешать им ползать по лицу можно было только непрерывным курением.
Спустя неделю Антонио в порядке упрощенного судопроизводства предстал перед судом, ему дали тридцать лет тюрьмы. Впервые за два года он адресовал свое письмо непосредственно матери в Гранаду. Фашисты с радостью доставляли подобные послания, которые еще больше деморализовали семьи таких людей, как Антонио Рамирес, — ведущих подрывную деятельность.
Антонио уже не могли удивить лишения, которые терпели заключенные. Но иногда он дивился тому, как человек, проходящий через такие физические страдания, может оставаться человеком. Отсутствие каких-либо условий для жизни на каменистой почве, на ледяном холоде в Теруэле, удушающая жара Брунете, испепеляющая агония после ранения, когда смерть казалась настоящим избавлением, и ужасная убогость первых дней на песчаных пляжах Франции — все оставило свои отметины. Кожа на рубцах, которые образовались вокруг этих ран, как физических, так и духовных, загрубела, он перестал ощущать боль. Чувства Антонио притупились.
Кормили заключенных плохо и однообразно. На завтрак — миска жидкой овсяной каши, на обед — бобы, на ужин — то же самое, иногда туда бросали рыбью голову или хвост. Временами давали консервированные сардины.
Шли месяцы. Антонио и его сокамерники упрямо сопротивлялись жестокости надзирателей. Некоторые из них буквально зачахли от горя, как происходит с людьми, которым незачем жить и у которых нет надежды на спасение.
Узники постоянно заговаривали о побеге, но после единственной предпринятой попытки последовало настолько жестокое наказание, что, по их мнению, у них больше не осталось сил на повторную попытку. Крики смельчаков, казалось, до сих пор стояли у них в ушах.
Непокорные отваживались лишь на то, чтобы отказываться петь патриотические песни нового режима, или на разговоры во время проповедей, которые их обязывали слушать во дворе. Даже за это их могли наказать. Не было никаких поблажек хилым и убогим со стороны надзирателей, избивающих заключенных тяжелыми рукоятями хлыстов.
Самым страшным моментом дня было зачитывание saca[87], когда называли имена тех, кого на следующий день должны были расстрелять. Однажды на рассвете зачитали список длиннее обычного. Это была не ежедневная «десятка», на этот раз список никак не заканчивался. Приговоренных были тысячи. Стоя на промозглом утреннем ветру, Антонио почувствовал, как леденеет его кровь.
Подобно тому как людской разум узнает знакомое лицо в многотысячной толпе, так и Антонио услышал собственное имя среди едва различимого гула других имен. В монотонном перечислении Хуанов и Хосе слова «Антонио Рамирес» резанули слух.
Когда чтение списка закончилось, повисла тишина.
— Все вышеназванные — строиться! — был отдан приказ.
Мужчины, чьи имена были названы, всего за несколько минут вышли вперед и выстроились в линию. Без всяких дальнейших объяснений их повели к воротам тюрьмы. В воздухе повис неприятный кисловатый запах мужчин, вспотевших в своих грязных рубашках. Это был запах страха. «Неужели они собираются нас убить?» — удивлялся Антонио, ноги подкашивались от ужаса, ему с трудом удалось взять себя в руки. Не было времени попрощаться. Вместо этого люди, успевшие сдружиться за время долгого пребывания в тюрьме, тайком обменивались взглядами. Те, кто оставался, с жалостью смотрели на тех, кто уходил, но всех объединяла общая решимость не позволить фашистам увидеть страх на их лицах. Это доставило бы врагам слишком большое удовольствие.
