Мариус Габриэль - Первородный грех. Книга первая
– Это не обязательно.
Доминик внимательно посмотрел на свою бывшую жену. Выглядела она прекрасно: кожа загорелая, юная, а лицо почти такое же, каким оно было двадцать лет назад.
– Что ты собираешь предпринять?
– Я должна вернуться в Испанию. Там меня ждут неотложные дела. Через несколько недель постараюсь снова приехать.
– А как же Фаган? Заявить на него?
Мерседес покачала головой.
– Это не понадобится. Он потеряет к ней интерес.
– Ты так думаешь?
– Да. И скоро, – уверенно заявила Мерседес. – Он очень скоро потеряет к ней интерес.
Тусон
Джоул Леннокс приготовил себе ужин, но еда так и осталась нетронутой стоять перед ним на столе. Он смотрит на телевизор. Уже в течение часа он смотрит телевизор с выключенным звуком.
Закончилось.
Девятнадцать лет прошло со времени боев в районе Дьенбьенфу. Одиннадцать лет с тех пор, как туда вошли первые несколько тысяч солдат. Пять – со дня, когда Ханой предложил начать переговоры. Четыре года с объявления Никсоном «шести месяцев». Считанные недели после самой жестокой бомбардировки. И наконец американское участие во вьетнамской войне закончилось.
Сегодня, 27 января 1973 года, в Париже подписывается соглашение о прекращении войны. Кино– и телекамеры запечатлевают мокрый от дождя, безвольно повисший звездно-полосатый флаг. Принеся в жертву 58 ООО убитых и 300 ООО раненых, выбросив на ветер 150 миллиардов долларов, потеряв международный престиж и лишившись внутренней стабильности, Соединенные Штаты решились-таки подписать мир.
Гноящаяся язва, поразившая плоть нации, теперь вырезана. Страна охвачена радостью (если верить тому, что показывают по телевидению), но это какая-то оцепеневшая радость.
Все знают, что через несколько недель Ханой снова начнет войну с Сайгоном, а через несколько месяцев одержит в ней победу. Вьетнамские власти станут действовать так же, как и десять, и пятьдесят лет назад, только все это уже будет происходить на земле, изувеченной взрывами бомб, обожженной напалмом, высохшей от дефолиантов и отравленной ненавистью миллионов убитых и покалеченных людей.
Разорив Индокитай, американцы вернули его Вьетконгу.
И теперь зрители могут уже потихоньку начинать забывать эти страшные картины, забывать пылающие хижины и изуродованных детей, ряды трупов, сцены пыток и массовых убийств. Забывать напалм и отравляющее вещество «орандж». Забывать марши протеста, возглавляемые сидящими в инвалидных колясках ветеранами.
Все эти картины, собранные в прощальный телевизионный монтаж, мелькают на беззвучном экране. Безвозвратно потерянные символы войны.
Сыплющиеся из вертолетов измотанные солдаты; пулемет, изрыгающий всю свою ярость на безмятежное море тростника.
Лица политиков и генералов, высокопарно произносящие неслышимые сентенции; тяжелые черные мешки, сваленные в санитарную машину.
Обливающийся слезами голый ребенок, выбегающий из горящей деревни.
Снятые с высоты полета Б-52 бомбы, плавно падающие на джунгли; взрывные волны, снова и снова прокатывающиеся по густой листве, затухающие и умирающие.
В последний раз объектив камеры поворачивается к этим сценам. Скоро он забудет о них.
Джоул Леннокс встает и выключает телевизор. Надутое лицо Ричарда Никсона сморщивается до светящейся точки. А перед глазами Джоула стоит сцена из его войны, одна из тысячи сцен, что навсегда сохранятся в его памяти.
Он вспоминает себя, стоящего на полянке и наблюдающего, как Нгуен Ван Хой допрашивает двух тощих чумазых крестьян. Их лица, сначала совершенно чужие, становятся все менее и менее отличимыми от лиц других, испытывающих нечеловеческие страдания, людей. И наконец они превращаются в лица его товарищей, лица мальчишек из Колорадо и Вашингтона, Оклахомы и Нью-Джерси. Мальчишек, которым выпало испытать невыносимую боль, ужас и предательство. Лица, которые приходят к нему в кошмарных снах.
И все впустую. Перед его мысленным взором проходит бесчисленная армия, армия теней, напрягая последние силы пробивающаяся из глубины веков в никуда. Из мрака во мрак.
Но у него есть цель. Камера в подвале уже достроена. Кровать ждет.
Все готово.
Водохранилище Сан-Гейбриел, Калифорния
– А знаешь, – сказал Мигель, – я всегда считал тебя хорошим малым. Вежливым таким. Не то что нынешняя молодежь. У этих щенков в голове одно только дерьмо. Но, сдается мне, ты просто притворялся, а?
Он начал насвистывать какую-то мелодию.
Расти все еще жалобно стонал. Он никогда бы не поверил, что этот старик мог так быстро двигаться и обладал такой силой.
Когда Мигель наставил на него револьвер, здоровенный старомодный «кольт», Расти инстинктивно попытался выхватить у него оружие, считая, что справиться со стариком ему не составит большого труда. Мигелю Фуэнтесу было уже лет под шестьдесят пять, в то время как Расти был крепким, здоровым парнем.
Однако Мигель быстро сделал шаг назад и нанес ему такой страшный удар в пах, что Расти рухнул, как подкошенный. И, пока он корчился от боли, Мигель без особого напряжения, словно мешок с мукой, забросил его в его же, Расти, «альфу».
С револьвером в кармане, в перчатках из свиной кожи, Мигель, продолжая насвистывать, привычно устроился за рулем автомобиля. Рядом, согнувшись в три погибели, сидел Расти. Его руки были прикованы наручниками к проходящей у самого пола стальной раме сиденья, так что его голова даже не выглядывала в окно и он мог лишь догадываться, что Фуэнтес везет его куда-то к востоку от города. Некоторое время они ехали по шоссе, и Расти молил Бога, чтобы какой-нибудь водитель грузовика взглянул сверху вниз, когда они будут его обгонять, заметил его, сидящего в этой скрюченной позе, и сообщил легавым. Но время было позднее, и никаких грузовиков они не обгоняли.
Мигель перестал свистеть.
– Да-а. Просто притворялся, – повторил он и принялся крутить ручку настройки радиоприемника, пытаясь найти подходящую волну. В конце концов он остановился на какой-то испаноговорящей станции, передававшей жизнерадостные мелодии танго и пасодоблей, и удовлетворенно улыбнулся. – Знаешь, куда едем, а, Расти?
Расти затряс склоненной головой.
– К водохранилищу Сан-Гейбриел. Замечательное местечко. Вот доберемся туда, и я тебе мозги вышибу.
Расти почувствовал, как у него к горлу подкатывает тошнота. Но когда он, превозмогая боль, попытался поднять голову, Мигель твердой, как обух топора, ладонью так рубанул его по шее, что у Расти перед глазами поплыли круги.
Мигель же как ни в чем не бывало продолжал: – Ты голову-то не высовывай, muchacho.[36] Да-а, мозги я тебе точно вышибу. Но нам надо будет сделать так, чтобы это выглядело как самоубийство. Смекаешь? Так что без твоей помощи мне ну никак не обойтись. Мне надо, чтобы ты написал такую милую прощальную записочку. Мы будем на месте минут через десять. Не возражаешь? А пока обдумай, что ты напишешь в этой своей прощальной записке.
