Елена Радецкая - Нет имени тебе…
Слушали музыку, снова пили вино. Я не была пьяной и прекрасно понимала, что делаю. Позвонила матери и сказала, что поехала с Асей и ее родителями на дачу, а сейчас уже поздно, и мы все вместе вернемся завтра утром.
Очарование продолжалось, а самым неинтересным было то, что происходило в койке. Долго он там со мной мудохался, я это перетерпела. Не то чтобы так уж больно было или противно, а никак. Я только его жалела, чтобы не расстраивался, чтобы все у него получилось и не осталось неприятного впечатления. А что до меня, не так уж это важно. И чего у нас девки рассказывают про неземное наслаждение? Чушь собачья! К тому же везде написано, что наслаждение сразу, в первый раз не бывает, нужна тренировка. Как в песне поется: не сразу все устроилось, Москва не сразу строилась…
Проснулась счастливой. А чего счастлива – не знаю. Может, потому, что в новом качестве? Я – взрослая женщина. Потянулась, зевнула. Наверное, в кухне телевизор работал. И вдруг поняла, это не телевизор, это Валентин с кем-то разговаривает. Тут я малость струхнула, с быстротой света натянула одежки и тихонько вышла.
– А вот и Машенька! Вот ты какая! Садись, будем завтракать.
В любом другом случае я бы насторожилась от сладкого голоса и преувеличенной радости от встречи со мной, но в своей эйфории я мало что соображала. Умиленно отмечала нечто знакомое в чертах лица, в интонации и замирала от мысли, что впервые вижу его мать, свою свекровь. Я уже знала, что она писательница, и восторженно смотрела на нее. Как она просто и дружески встретила меня! Я провела ночь с ее сыном, и никакого осуждения. Она продвинутая, не то что моя мать, она же писательница, она супер! Мы пили чай с бутербродами и шоколадными конфетами. Она спрашивала о моей семье, и я взахлеб повествовала, а потом я шла домой, по-прежнему счастливая. Было скользко, болела промежность, как болят натруженные мышцы ног после первого зимнего выхода на лыжах. Шла раскорякой и потешалась над собой.
С Валентином мы встречались не часто, потому что у него была напряженка в институте. У меня тоже приближались экзамены в гимназии и в художке, но я бы всегда нашла время. У него мы больше не встречались, теперь его мама работала дома. Зато мы ходили на Елагин и гуляли по городу. Я ожидала, что мы будем сливаться в экстазе и я разберусь, что это за райское блаженство. А случилось это, точнее, случились (от слова «случка») в Павловске, чуть не напротив парка и дворца, в доме, пущенном на капремонт и затянутом зеленой сеткой. Внутри он был изрядно разрушен и загажен. Бомжатский матрас, кучка тряпок, на газете алюминиевая кружка, горбуха хлеба и остатки какой-то еды, пятно гари, будто костер разжигали прямо на полу, а в углу – груда пустых бутылок. Пришлось трахаться стоя. Валентин выше меня, я висела на нем, изображая плющ, но соскальзывала, поэтому он подставил мне под ноги пластиковый ящик от бутылок, который подо мной тут же продавился. Все это было смешно, поэтому я заржала, но его это не развеселило. В общем, как в кино показывают, и близко не получилось.
Валентин порывался прийти ко мне, но не с родителями знакомиться, а трахаться. Это было совсем невозможно, меня бы с потрохами съели. А почему нельзя когда-нибудь пойти к нему – большой вопрос. Неужели его мать пишет книжки день и ночь и никуда не выходит? Вспоминая завтрак со «свекровью», я вдруг начала сомневаться, так ли благожелательно она ко мне отнеслась? Приняла меня за блядь? Или что-то не то и не так я сказала? Я маленько расхвасталась про свою прабабку, знаменитую художницу, а она, может, и не поверила, а может, не знает, кто такая Андреева, ведь фамилия распространенная и простая, не Малевич и не Филонов, и не все писатели знают всех художников. Или про отца я как-то нехорошо болтанула, вроде того, что выпивоха он у нас. Я всегда старалась скрыть, что отец пьет, но мать Валентина меня заворожила своей раскованностью и свободой, вот я и расслабилась, раскрепостилась. Мне казалось, что юморю, а она могла подумать, будто я из семьи алкоголиков.
В середине мая я позвонила Валентину по мобильнику, а ответила его мать. Она сказала, что он уехал на съемки сериала в Сибирь. Съемки будут в тайге, ближайший населенный пункт в ста километрах и оттуда не позвонишь, так что его мобильником теперь будет пользоваться она.
– Почему же он ничего не сказал, не предупредил?
– Ах, Машенька, он собирался в большой спешке. Он тебе напишет, когда сможет.
Я сидела и чесала тыкву. Что бы это значило? От растерянности я даже не спросила: какой сериал и как долго продлятся съемки? И вдруг вспомнила, что Валентин не знает моего адреса. Снова позвонила, продиктовала его матери адрес на тот случай, если он свяжется с ней. Когда он вернется – мать не знала. Может, съемки затянутся на полгода, может, на больший срок. Там около трехсот серий.
Поначалу я бурно переживала свою покинутость и вдруг дотюкала, что это во мне наследственный ген взыграл, тот самый дебилоидный ген, который велел матери выйти замуж за первого встречного, который ее поцелует. Стремная история! Я этот говняный ген уничтожила в себе, загнала куда подальше. А Валентин, разумеется, не позвонил и не написал. Словно его и вовсе не было. Я выбросила все мысли о нем, а все равно дергалась от каждого телефонного звонка и проверяла почтовый ящик. Моя печаль, обида и потаенная надежда не помешали мне хорошо сдать выпускные и повеселиться на «Алых парусах», а потом поступить в Художественно-промышленную академию Штиглица, при Советской власти – училище Мухиной, Мухинку, Муху, которую по-прежнему так называют. Без блата, без всяких подготовительных курсов и на бесплатное обучение. А конкурс был охрененный. Правда, не все так клево, чистая радость была подпорчена. Ведь хотела я на «монументально-декоративную живопись», а вышло – на «дизайн».
Муза сказала:
– Важно зацепиться, потом переведешься.
– Не переведешься! Это разные кафедры, там разное обучение!
– Снявши голову, по волосам не плачут. Я тебе говорила: твой путь – в театральный, на сценографию, – заключила Муза. И она была права. А я испугалась.
– Брошу все к черту, а на следующий год в театральный поступлю.
– Я тебе брошу! – завопила мать.
– Ладно, поучись год, все равно тебе делать нечего, а там попробуешь в театральный. Не поступишь – на дизайнерский вернешься, – милостиво разрешила Муза.
Они были счастливы, что я поступила. Особенно Муза, у нее даже в голове прояснилось, а крыша-то уже тогда начала съезжать. В общем, я решила послушаться Музу и радоваться жизни.
6
Старые деревья, голубой умывальник возле сарайки и разные цветы в траве – остатки садовых и дикие. Ярик говорит, что у дровяника осенью опята растут. Вряд ли я доживу тут до осени. Дача укромная, можно сказать. Она в тупике, за ней – овраг. Соседняя дача пустует, хозяин умер, а наследники наезжают редко. Зато на даче, расположенной по диагонали, живет пожилая тетка, Тамара. На выходные к ней приезжают дети с семьями, это я ненавижу: музыка, вопли, дым костра и запахи шашлыка преодолевают расстояние и глухую завесу из листвы и нервируют меня. Тамара мне обрадовалась, принесла оладьи, зазывала на телевизор. Я сказала, что у меня дефицит времени, пишу диплом. Она рада, что я поселилась рядом, она боится не привидений, а бандюганов. А я всех боюсь, но с Тамарой общаться не намерена.
