Андромеда Романо-Лакс - Испанский смычок
— Здесь, — улыбнулся он, — моя духовная семья.
Она заложила руки за спину и, покачиваясь на каблуках, обозревала кладбище. Краем глаза она следила за ним, отсчитывая секунды. Может, он хочет помолиться? Но он продолжал смотреть на нее, на пуговицы ее пальто. Затем он сел на верхнюю ступеньку, достал из кармана складной нож и яблоко. Она наблюдала, как он длинными, цельными полосками снимает с него кожуру.
— Почему не написано, что он умер в Италии? — повернулась она к постаменту.
— Потому что он умер не здесь. Ты видишь, что стоит не одна дата?
Она кивнула.
— В Ницце, умирая, он отказался от последнего причастия, поэтому церковь не дала разрешения на похороны и не разрешила местным церквам бить в колокола. Поэтому его тело оставалось незахороненным в течение пяти лет. Тебе не надоело? — Он протянул ей очищенное яблоко и положил руку на плечо. — Могу я тебе кое-что сказать? Я видел… э-э… некую часть его тела, оставшуюся непогребенной. Она хранится в сосуде с формальдегидом у одного человека в Берлине. Она сильно усохла, но за столь долгое время это понятно. Хотя, глядя на нее, трудно поверить в его репутацию среди женщин… — Он понизил голос, словно бы сожалея, что его рассказ обретает подобный поворот. Если он рассчитывал успокоить ее своей лекцией, то это ему не удалось. Или он замышлял совсем другое?
Да, она почему-то сразу поняла — еще когда учитель описывал проволочки с погребением, последующую эксгумацию тела и перенос останков, а затем повторные похороны, которые он вместе с группой других почитателей гения оплатил из своего кармана, — она сразу поняла, что он привел ее сюда, чтобы соблазнить.
Детали не имели значения, и она постаралась забыть их, насколько возможно. Мрамор был скользким и холодным. Ступеньки — узкими. Она семь или восемь раз сильно ударилась головой о постамент, и к тому времени, когда они достигли Болоньи, голова у нее невыносимо болела. В повозке он протянул ей свой носовой платок, и она посмотрела на него с недоумением, пока он не показал ей на юбку. Затем он вспомнил, что забыл запереть калитку.
Когда он вернулся, она лежала с закрытыми глазами, притворяясь спящей. Она чувствовала на себе его взгляд. Поднималось солнце, разгоняя утреннюю дымку, но она не шевельнулась даже тогда, когда у нее свело плечо и шею, даже тогда, когда он положил ее руку себе на колени.
Повторных попыток он не предпринимал. На протяжении следующих нескольких месяцев он снова стал таким, каким был прежде: внимательным наставником, простившим ей неудачное выступление у Маджоне, всегда готовым поправить отеческой рукой слишком напряженное плечо или неправильное положение запястья. Затем он перестал к ней прикасаться, даже смотреть на нее избегал. Понадобился еще месяц, чтобы Авива поняла, что происходит, а через месяц поняла это и Нонна.
Учитель забрал у нее скрипку Маджоне.
Спустя две недели, вернувшись, он велел ей собрать вещи. Он привез ее в женский монастырь далеко в горах, рядом с австрийской границей. Он объяснил, что ей позволено жить здесь вместе с другими падшими женщинами. Она заплакала, но он напомнил, что музыка способна процветать в самых неожиданных местах, например в Консерваторио делла Пьета — венецианском приюте, где рыжеволосый священник-композитор Антонио Вивальди создал из девочек-подкидышей великолепный хор и оркестр.
— А здесь есть оркестр? — спросила она, глядя на потрескавшиеся стены, окружавшие каменистый двор без единого дерева.
— Нет.
Перед отъездом он шепнул ей: «Если будет мальчик, назови его Николо». Это был единственный раз, когда он дал понять, что знает о ее положении.
Она плюнула на землю между ними.
Вдали раздался звук сирены.
— С тех пор я ненавижу Паганини. Когда бы я ни слышала его высокомерные каприччио, я каждый раз думаю о том, как он пытается сунуть свои безжалостные пальцы туда, где им не место, — надеюсь, вы простите меня за этот образ.
Я сделал последний глоток остывшего кофе.
— Вы молчите, — промолвила она.
— Ужасная история.
— Она вас шокировала.
— Думаю, что да.
— Вы не верите в мою искренность? — Она откинулась на спинку стула.
— Нет, я верю. — Я помолчал и глубоко вздохнул. — Эта история напоминает мне о том, что случилось с одним очень дорогим мне человеком. О том, чего я никогда не смогу забыть.
Она пристально смотрела на меня:
— Я и не утверждаю, что в этом случае было что-то исключительное. Я о нем почти не вспоминаю. И вообще давно забыла бы, если-бы не…
Она замолчала, глядя через мое плечо. Аль-Серрас стоял в дальнем углу кафе, возле барной стойки, и махал нам рукой.
— Наверное, сделать ничего нельзя?
— В большинстве случаев нет. В моем — можно.
Казалось, она ждет моего следующего вопроса.
А может, она просто размышляла, стоит ли продолжать откровенничать.
— Могу ли я чем-нибудь вам помочь?
— Нет, — сказала она решительно. Даже не оборачиваясь, по слегка изменившемуся выражению ее лица, напряженным плечам и неестественной улыбке я понял, что к нам идет Аль-Серрас. — Мне нужно кое о чем позаботиться. Может быть, прямо сейчас, может быть, через год. Именно поэтому я не могла остаться в Америке. Извините, что я не полностью ответила на ваши вопросы.
Он подошел и опустил руку мне на плечо, шмякнув об стол чашку кофе с такой силой, что на столешнице образовалась небольшая лужица. Нас обдало запахом лаванды. Его громкий голос почти заглушил последние слова Авивы.
— Ну и дела! — проревел он. — По информации моего брокера, у меня не осталось ни цента! — Он сжал руку Авивы: — Хорошо, что у тебя осталось пятьдесят долларов, которые та дама дала тебе на пароходе.
Авива вежливо кивнула и перешла с немецкого языка на английский, которым владела чуть хуже:
— Это лучше, чем ничего.
— Тогда все в порядке, — радостно улыбнулся Аль-Серрас. — Все бедные.
Я не был бедным, и работы у меня было больше, чем я мог сделать. Как раз перед поездкой в Америку студия грамзаписи Reixos предложила мне записать четвертую пластинку. Они нашли мне аккомпаниатора, но он меня не устраивал. Я не хотел, чтобы в записи мое исполнение звучало вдвое хуже, чем на концертах.
— У меня родилась идея, — сказал я Аль-Серрасу. — Как ты относишься к граммзаписи?
Не могу сказать, что мной руководило желание протянуть ему руку помощи, окончательно загладив последствия ссоры после концерта в Бургосе. Об этом я в ту минуту вообще не думал. Я думал совсем о другом: о том, как легко нам было вместе эту последнюю неделю, о том, как слаженно мы играли. И еще об одном.
