Дженнифер Уайнер - Все девочки взрослеют
Я налила себе сок и села за стол напротив матери. Мокрые волосы я собрала в хвост; слуховой аппарат был на месте. Я стала носить его постоянно. Не хотела еще что-нибудь пропустить.
— И что нам делать? Если мы не возьмем ребенка, Бетси сохранит его?
— Я не… в смысле, мы не можем… ну, это же ребенок, — начала мать. — Это не платье. Его нельзя вернуть или оставить в магазине.
Я кивнула, потягивая сок и наблюдая за ней.
— Но в этом деле нужна уверенность, — добавила она. — Это очень важно. Ребенок. Нужна уверенность. Ребенок — это навсегда, понимаешь?
— Навсегда, — согласилась я.
Пар из чашки поднимался к ее лицу. Мать вытерла лоб ладонью. Под ее глазами были фиолетовые круги, в уголках прорезались морщинки, которых я прежде не замечала.
Минуту я сидела и ждала продолжения, но его не последовало. Тогда я открыла чистую страницу в списке покупок. «Бутылочки, — дополнила я. — Слюнявчики. Одеяло. Кроватка».
— Мою старую кроватку еще не выкинули?
— Что? Ах да. — Мать рассеянно кивнула. — Она в подвале. Я ничего… — Ее взгляд был устремлен поверх моей головы. — Ничего не выкинула. Не знаю почему. Не выкинула, вот и все.
«Надо привести ее в чувство», — подумала я.
— Она достаточно безопасна?
— Безопасна? — заморгала мать. — Я проверю.
— Нет, я проверю, — возразила я и сделала пометку: «Проверить безопасность кроватки. Коляска. Автомобильное кресло. Подгузники. Кресло-качалка». — Мам, как называются рюкзачки, в которых носят детишек?
Она задумалась.
— Рюкзачки, — повторила она. — Наверное, мне надо найти работу.
Я добавила: «Работа». Затем подняла глаза.
— Нам нужны деньги?
— На жизнь хватает. Но мне надо чем-то заняться. Твой отец считал… — Мама подняла чашку, но пить не стала и поставила ее на стол. — Не знаю. Может, попробую начать роман.
— Тебе придется заботиться о ребенке, — напомнила я.
— В свободное время, — пояснила мать. — Я могу писать в свободное время.
А вдруг она солгала по поводу денег? Вдруг нам придется продать дом, а мне — уйти из Академии Филадельфии?
— Я буду сидеть с ребенком после школы, чтобы ты могла работать.
Мать кивнула.
— Спасибо.
«Пижамы, — внесла я в список. — Книги. Обучающие БУБ». Наверное, мне подарят немного денег на бар-мицву. Можно что-нибудь купить малышу.
— Все будет хорошо, — заверила я.
Мать вяло улыбнулась. Она подула на чай и отпила из чашки, глядя в окно. Листья все еще были темно-зелеными. Скоро они станут красными и золотыми, засыплют тротуары под голубым осенним небом. Люди выставят тыквы на крылечки, затем повесят венки на двери. К маю деревья снова выпустят почки. Ветки вишни и кизила провиснут под тяжестью цветов. Я попыталась представить, как мы с матерью катим коляску по тротуару, модную яркую коляску с большими колесами. Но перед глазами стоял отец. Он водил меня в «Ритас» за фруктовым льдом или в прокат видеокассет. Моя ладошка лежала в его теплой руке. Зимой мы брали старые мамины санки и шли в Фэрмаунт-парк. Отец затаскивал меня на самый крутой холм и бежал вниз ловить; он приседал на снегу, распахнув руки. «Не бойся!» — кричал он. Я упиралась пятками в снег, мгновение удерживала равновесие, наклонялась вперед и мчалась вниз, зная, что отец поймает меня. Я с трудом удержалась от всхлипа. «Комбинезон, — написала я. — Шапка. Шарф. Варежки».
39
Когда дни шива закончились, я выбросила все подносы из-под еды, открыла зеркала и сходила с Джой за покупками для летнего лагеря. Автобус повез дочь в горы Поконо, а я заплакала в машине, подняв окна и включив радио.
Я убеждала себя, что все будет хорошо. Женщины выдерживают и более страшные вещи: войны, голод, ужасные болезни. Я вполне могу справиться с вдовством и двумя неделями в пустом доме.
В первый понедельник после Дня труда я, как обычно, отвезла Джой в Академию Филадельфии.
— Захочешь домой — только позвони, — сказала я дочери, поставив мини-вэн у обочины.
— Я выдержу, — заявила она.
Джой пошла в школу. В Рош Ха-Шана и Йом-Кипур мы посетили службу. Сидели рядышком в Центральной городской синагоге и читали «Ашамну» — перечисление грехов.
«Ашамну, — произносили мы. — Мы виноваты. Багадну. Мы предавали». Мы сжимали кулаки и вместе с остальными прихожанами символически били себя в грудь с каждым словом. «Газалну, мы грабили. Дибарну дофи, мы злословили».
«Питер», — думала я, сжимая спинку переднего сиденья свободной рукой. Голова кружилась от дневного поста и от горя. Что он сделал? Кого ограбил? Кого предал? Почему Господь забрал его, не дал увидеть бат-мицву Джой, не говоря уже о собственном ребенке? Я смотрела на биму, Тору и равви Грюсготт в белом одеянии. Ответов не было, лишь древняя молитва, печальная мелодия, удары сотен кулаков. Мы просили Господа еще хотя бы год не вычеркивать нас из Книги жизни.
«Ниацну. Мы насмехались». О да, я насмехалась! Не я ли во всем виновата? «Сарарну. Мы бунтовали». Возможно, Питер был прав. Я бежала от своего божественного предназначения. Я должна была… Как же он сформулировал? «Написать новую книгу. Настоящий роман». А я не сделала этого. Испугалась.
«Тайану. Мы заблуждались. Таэтану. Мы вводили в заблуждение. Сарну. Мы отвернулись от Тебя».
— Прости нас и даруй нам искупление, — бормотала рядом Джой.
Опустив голову, я молилась за нас обеих. Только бы все получилось! Только бы у меня хватило мужества поступить как должно!
Ужинали мы у Саманты. Когда блины и бублики закончились, она предложила остаться на ночь, но я заверила ее, что это лишнее. Дома Джой уснула, а я вытащила галстуки Питера из шкафа на постель. Отдам несколько хороших Джошу, но сохраню свои любимые: оранжево-золотистый с лягушками, подаренный мной на день рождения, и кремово-золотистый, Питер надевал его на свадьбу. Возможно когда-нибудь сошью из них покрывало или сделаю подкладку для свадебной сумочки Джой. Костюмы мужа я уже отправила в благотворительный фонд, вместе с шерстяным зимним пальто, но кое-что сохранила: свитер, который Питер носил по выходным, и кружку «Лучший в мире папа», разрисованную Джой в яслях. Питер клал в нее квитанции из химчистки, корешки билетов в кино и мелочь.
Я скрестила ноги по-турецки и прислонилась к изголовью кровати, стоявшей в огромной пустой спальне. Боюсь, она навсегда останется для меня огромной и пустой. Я свернула галстуки и спрятала в бумажный магазинный пакет. Затем слезла с кровати и села за небольшой деревянный стол у стены. Питер за ним работал, оплачивал счета. Я же не написала за ним ни строчки. Не подписала ни единого чека. «Ты знаешь, как надо», — шепнула мне Лайла. Но я не была в этом уверена. Рядом — пустая кровать, впереди — пустые годы.
