Лорен Оливер - Delirium/Делириум
— Лина, если ты уйдёшь — действительно, по-настоящему уйдёшь — у тебя всё будет иначе, чем сейчас у меня. Ты отдаёшь себе в этом отчёт? Ты не сможешь ходить туда и обратно. Ты больше никогда не сможешь вернуться сюда. Твой личный номер сотрут, твоё удостоверение личности будет признано недействительным. Все будут знать, что ты диссидентка. На тебя откроют охоту. И если кто-нибудь найдёт тебя... если тебя схватят... — Алекс умолкает.
— Мне все равно! — огрызаюсь я, больше не в состоянии контролировать себя. — Ведь ты же сам это первым предложил, забыл? И что? Теперь, когда я готова уйти, ты отыгрываешь всё обратно?!
— Я только пытаюсь...
Я снова обрываю его. Меня всю трясёт, в душе вскипает злоба и яростное желание рвать, ломать, крушить всё, что попадётся на пути.
— Ты такой же, как и все! Такая же пустышка, как и остальные. Только мелешь языком — бла-бла-бла! А когда пора предпринять что-то серьёзное, когда ты должен помочь мне...
— Я и пытаюсь тебе помочь! — отрезает Алекс. — Всё не так просто, надеюсь, ты понимаешь? Это тяжёлый и важный выбор, а ты сейчас во взвинченном состоянии и не соображаешь, что несёшь!
Он тоже злится. От его резкого тона меня пронзает боль, но я не могу остановиться. Крушить, рвать, ломать! Я хочу уничтожить всё: его, себя, нас, весь город, весь мир!
— Не разговаривай со мной, как с несмышлёной малолеткой! — ору я.
— Тогда не веди себя как несмышлёная малолетка! — парирует он. В ту же секунду, как эти слова слетают с его уст, он — я ясно вижу — раскаивается в них. Он слегка отворачивается в сторону, втягивает в себя воздух и, овладев собой, говорит нормальным голосом: — Послушай, Лина. Мне действительно страшно жаль. Я понимаю, как тебе... после того, что случилось сегодня... Нет, я даже не представляю, что ты сейчас чувствуешь.
Поздно. Я ничего не вижу из-за слёз. Отворачиваюсь от него и принимаюсь ковырять кирпичную стену ногтем. Крошечная частичка кирпича откалывается и падает. Я провожаю её полёт взглядом и думаю о матери, об этих странных, наводящих ужас стенах, и слёзы прорываются бурным потоком.
— Если бы ты действительно беспокоился обо мне, ты забрал бы меня отсюда, — говорю я. — Если бы я не была тебе безразлична, то мы ушли бы прямо сейчас.
— Ты мне совсем не безразлична.
— Неправда! — Теперь я и сама знаю, что веду себя, как ребёнок, но ничего не могу поделать. — Ей я тоже была безразлична. Ей тоже было наплевать на меня!
— Это не так.
— Почему же она не пришла за мной? — Я по-прежнему стою к нему спиной, с силой вжимаю в стенку ладонь, и у меня ощущение, будто эта прочная стена тоже в любую секунду может обвалиться. — Где она теперь? Почему она не ищет меня?
— Ты знаешь почему, — твёрдо отвечает он. — Ты знаешь, что произойдёт, если её снова схватят — если её схватят вместе с тобой. Смерть вам обеим.
Я знаю — он прав, прав, но мне от этого не лучше. Я упираюсь, не в силах справиться с собой:
— Вовсе не поэтому! Ей плевать на меня, тебе тоже плевать на меня! Всем на меня плевать!
Я утираю слёзы и текущий нос тыльной стороной руки.
— Лина... — Алекс кладёт руки на оба моих локтя и поворачивает меня к себе лицом. Когда я отказываюсь встретиться с ним взглядом, он поддевает мой подбородок вверх, заставляя меня смотреть ему в глаза. — Магдалина, — повторяет он, впервые за всё время нашего знакомства называя меня полным именем. — Твоя мама любит тебя. Ты понимаешь это? Она любит тебя. Она по-прежнему любит тебя. Она заботится о твоей безопасности.
Меня обдаёт жаром. Первый раз в жизни я не пугаюсь этого слова. Внутри меня словно что-то встрепенулось, распрямилось, как кошка, потягивающаяся на солнце; я отчаянно жду, чтобы он повторил это слово.
Его голос бесконечно мягок, в тёплых глазах пляшут светлые искорки, цвет их напоминает сейчас солнце, пробивающееся сквозь золотые листья тихим осенним вечером.
— Я тоже люблю тебя. — Его пальцы проводят по моим скулам, задерживаются на моих губах. — Ты должна это знать. Ты, конечно, знаешь это.
И в этот момент происходит кое-что необыкновенное.
Стоя между двумя отвратительными мусорными контейнерами в каком-то замызганном проулке, когда, кажется, весь мир вокруг рушится, и слыша, как Алекс произносит эти слова, я чувствую — страх, живущий во мне с того самого момента, как я научилась сидеть, стоять, дышать; страх, владеющий мною всё то время, когда мне твердили, будто само сердце моё от природы с изъяном, больное и испорченное и эту заразу необходимо из него вырвать; страх, не отпускавший меня всё то время, когда все кругом уверяли, будто от необратимого разрушения меня отделяет всего одно сердцебиение — весь этот страх в одно мгновение исчезает. То, что встрепенулось во мне — сердцевина моего сердца, суть моей сути — распрямляется, вырывается на волю, реет, словно флаг на ветру, делает меня сильнее, чем я когда-либо была.
И я открываю рот и говорю:
— Я тоже люблю тебя.
*Удивительно, но именно в этот момент в глухом проулке я внезапно понимаю значение моего полного имени и причину, по которой мама назвала меня Магдалиной. До меня доходит смысл старой библейской истории — об Иосифе и оставленной им Марии Магдалине. Теперь я понимаю, что он отказался от неё во имя важной цели. Вернее, он отпустил её, чтобы она могла спастись, хотя расставание с нею смертельно ранило его.
Он отпустил её во имя любви.
Наверно, когда я родилась, у моей мамы было предчувствие, что однажды ей придётся сделать то же, что сделал Иосиф. Думаю, что таковы все любящие: ты должен суметь от чего-то отказаться. Иногда ты должен отказаться от тех, кого любишь.
Мы с Алексом разговариваем обо всём, чтó мне придётся оставить здесь, когда мы уйдём в Дебри. Он хочет убедиться, что я полностью осознаю, на что решаюсь. Больше не стукнешь в дверь пекарни «Толстый и красивый» после закрытия и не купишь нераспроданные рогалики или булки с сыром — по доллару за штуку; не посидишь на причале, наблюдая за орущими и кружащимися над водой чайками; не совершишь долгую пробежку в район ферм, где трава, усыпанная росой, кажется сделанной из хрусталя; не услышишь постоянного грохота океана — этого большого сердца Портленда; не увидишь ни узеньких мощёных улочек старой гавани, ни больших сверкающих магазинов, полных нарядов, которые всё равно никогда не мог себе позволить.
Я буду жалеть только о Ханне и Грейс. Весь остальной Портленд может хоть под землю провалиться вместе со всеми своими сияющими помпезными башнями, глухими фасадами складов и послушными, пустоглазыми людьми, покорно склоняющими голову перед очередным враньём, как коровы, которых предназначили на убой.
