Анна Берсенева - Антистерва
Когда Василий пришел в себя – нет, не пришел: еще чувствовал во всем теле такую сладкую истому, какой не мог бы чувствовать в обычном состоянии, – она уже лежала рядом с ним, не прислоняясь и, казалось, не дыша. Он нашел в темноте маленькое круглое плечо и, положив на него ладонь, попытался притянуть Манзуру к себе. Она тут же отозвалась на это, едва обозначенное, его желание и прижалась к его боку всем своим гибким телом.
– Спасибо, – шепнул Василий. – Так неожиданно все. Я и сам не понимал, что этого хочу, а ты догадалась…
– Я сразу узнала, что ты хочешь. – Она ответила обычным своим голосом, спокойным и ясным. – Нет, неправильно сказала. Я не узнала, а… – Тут она наконец замялась, не находя нужного определения.
– Почувствовала? – догадался Василий.
– Да! – Она обрадовалась правильному слову. – Я почувствовала, что тебе уже надо женщину. Раньше тебе нельзя было, а теперь надо. Только осторожно надо, чтобы сердце не заболело.
Ему стало смешно от ее наивной откровенности. Эта девочка с суровыми глазами и всегда спокойным голосом была непонятна, как непонятен был ему Восток. Но он жил на Востоке уже пять лет и не чувствовал себя здесь чужим. И ее он тоже не чувствовал себе чужою. С ней было легко, и он был ей за это благодарен. Да и за все он был ей благодарен – если бы не она, его уже не было бы на свете, это было очевидно.
Василий нашел в темноте ее губы и поцеловал долгим благодарным поцелуем. Целоваться она не умела совсем – открывала рот, как галчонок, и старательно повторяла движения его губ. Это было удивительно, потому что все, что она делала с ним до сих пор, выдавало в ней такой женский опыт, которого трудно было и ожидать. Его взяло любопытство, и, вспомнив ее наивную прямоту, он порадовался, что с ней можно говорить без стеснения.
– Манзура, – спросил Василий, – а откуда ты все это знаешь? Ну, от чего мне хорошо будет… – Ему все-таки трудно было говорить с совсем юной девушкой вот так, прямо.
Она улыбнулась – впервые за все время, что он ее знал. Его глаза уже привыкли к темноте настолько, что различили эту улыбку. А она, похоже, вообще видела в темноте как кошка.
– У нас все девочки это знают, – сказала Манзура. – А как замуж выходить? Муж ночью приходить не будет, мало детей родится. У нас для женщин отдельный двор, там всю работу делают. Когда работа не тяжелая – пух для подушек щипать, рис перебирать, из шерсти нитки делать, – женщины про все разговаривают. Чай пьют, тюбетейки вышивают – тоже разговаривают. Как плов варить, как детей кормить, как лечить надо, если кто-то заболел… Как с мужем спать, тоже разговаривают. Старшие сестры рассказывают, свекровь невесткам рассказывает, невестки одна другой рассказывают. Девочки все слушают, чтобы уметь. Если не будешь уметь, муж еще одну жену возьмет, у нее больше детей родится.
– Ну, ты-то можешь не беспокоиться! – засмеялся Василий. Очень уж смешным был этот ее рассказ о любовной науке! – Ты все умеешь. Я вторую жену не возьму.
– Тебе нельзя, чтобы я была твоя жена, – спокойно сказала Манзура. – Я к тебе буду просто так приходить. Когда ты женщину захочешь.
– Почему? – опешил Василий. – Тебе что, религия не позволяет за русского замуж выйти? Ну, Манзура, это даже стыдно! Ты же учишься, работаешь, современная девушка – и вдруг такие глупости.
– Я про религию совсем не думаю. – В ее голосе неожиданно прозвучали сердитые нотки. – Мой муж сильно Аллаха боялся, пять раз в день намаз делал, а со мной плохо жил. Совсем со мной не спал, только бил, чтобы я помнила, что его жена. Мне не по религии нельзя твоей женой быть. А потому что у меня ребенок в неправильном месте получился, его из живота вырезали, теперь, доктор сказал, может совсем детей не быть.
– Сколько тебе лет, Манзура? – спросил Василий.
– Уже очень много. Восемнадцать.
– Это хорошо, что уже восемнадцать. Завтра пойдем в загс и распишемся. Если ты не против, – спохватился он. И добавил: – Я тебя бить не буду.
Ему тут же стало стыдно. Наверное, это должно было прозвучать для нее убедительно, и все-таки – как он мог сказать такое женщине? Но что еще ей сказать, он не знал.
– Нельзя со мной жениться, Василий-ака, – упрямо повторила она, глядя на него исподлобья. – У меня детей не будет.
– И не надо.
Он произнес это резко, словно отрубил. Все равно он не сумел бы объяснить ей, почему сам не хочет иметь детей. Он чувствовал в своей душе какое-то глубокое, изначальное несчастье, которое было в его отце и каким-то необъяснимым образом перешло к нему. Василий не знал, отчего оно возникло, – отец ведь так и не рассказал ему об этом. Он понимал только, что мама уехала именно из-за этого – из-за чего-то, что было однажды сделано отцом и что не позволяло ей с ним остаться, несмотря на всю его любовь…
А может, все было совсем не так. Но, во всяком случае, передавать это несчастье дальше Василий не хотел.
Манзура вдруг заплакала. Спохватившись, что за своими невеселыми мыслями совсем забыл о ней, Василий притянул ее к себе, положил ее голову на свое плечо и стал гладить по косам, по виску, по тонкому изгибу щеки. Она замерла, словно прислушиваясь к его прикосновениям, потом вдруг подняла голову и, вглядываясь в его лицо, жарко проговорила:
– Ты самый хороший! Я тебя буду всегда… любить, да? Так правильно, да?
– Да. – Василий снова обнял ее и поцеловал в дрожащие, соленые от слез губы. – Правильно – любить.
Глава 7
– Здравствуйте, Иван Леонидович, – сказала Лола. Невозможно было не удивиться, увидев его здесь. Но она почему-то не удивилась. – Я рада вас видеть.
Это было чистой правдой. Лола произнесла эти слова просто так, как обычные слова вежливости, и только после того, как они уже прозвучали, поняла: их смысл точно совпал с тем, что она почувствовала, увидев космонавта Ивана Леонидовича Шевардина во дворе дома Ермоловых.
– Я тоже, – сказал он.
И по огоньку, мгновенно сверкнувшему в его черных глазах, было понятно, что он тоже говорит правду.
– Так вы, получается, уже знакомы? – удивился Матвей. – Ну-ка, тетушка, колись: в космос ты, что ли, успела слетать?
– Да нет, – ответила Лола. – Мы познакомились при вполне земных обстоятельствах. Хотя и красивых. «Сердечное вино», помните? – улыбнулась она.
Теперь, в московском осеннем холоде, в облике Ивана Шевардина не было той порывистости, которая так ей понравилась, когда они плыли по темной воде Адриатики. Но что-то в нем осталось неизменным. Что именно, Лола не понимала, но чувствовала эту его неизменность совершенно отчетливо. Она не успела удивиться неожиданной ясности, с которой опять почувствовала постороннего человека, потому что этот человек сказал:
