Даниэла Стил - Саманта
— Сэм… можно задать тебе дурацкий вопрос? — сказал Джош, когда они, отойдя в сторонку, глядели, как дети разворачивают подарки.
— Конечно. Насчет чего? — однако Саманта уже догадалась.
— Ты любила Тейта Джордана?
Сэм посмотрела Джошу в глаза и медленно кивнула.
— Да.
— Поэтому он и уехал?
— Наверное. Он не хотел афишировать наши отношения. А я сказала, что не желаю следовать примеру Каро и Билла, не желаю играть в ту же игру. Но Тейт считал, что леди не пристало любить батрака. Во всяком случае, открыто. — Сэм погрустнела. — Вот он и уехал.
— Да, я примерно так все себе и представлял.
— А когда еще выяснилось, кто мой бывший муж, с Тейтом прямо‑таки припадок случился… Тейт решил, что он меня недостоин… ну, в общем, понес какую‑то ахинею.
— Проклятье! — разозлился Джош. — Да этот кретин Тейту в подметки не годится! Ох… — Он густо покраснел. — Извини, Сэм…
Саманта усмехнулась.
— Ничего, не извиняйся. Я как раз думала о том же самом.
— И он так и не написал тебе? Не подал весточки?
— Нет. Я, по — моему, на всех ранчо Америки побывала, но его так и не нашла.
Джош снова с сожалением посмотрел на Саманту.
— Да, вот уж неприятность, Сэм. Тейт — хороший человек, мне казалось, что он тебя любит. Может, он когда‑нибудь появится…ну, чтобы повидаться с Биллом, со мной или с Каро, — и обнаружит вместо них тебя.
Сэм напряженно покачала головой.
— Надеюсь, что нет. Для него это будет такой удар.
Она имела в виду свои ноги. Однако теперь уже Джош покачал головой.
— Ты думаешь, это может изменить его отношение к тебе?
— Для меня это уже не важно. Главное — мое отношение. А я считаю, что все кончено. У Саманты Тейлор теперь вместо него — куча детей.
— Это в твоем‑то возрасте, Сэм? Не дури. Сколько тебе лет? Двадцать восемь? Двадцать девять?
Сэм улыбнулась старику.
— Джош, вы прелесть. Мне уже тридцать три.
— Ну, я существенной разницы не вижу. Представь себе, каково, когда человеку пятьдесят девять.
— Судя по вам, это прекрасно.
— Ты мне, конечно, льстишь, но ничего, я такую лесть люблю. — Он тоже улыбнулся, но быстро посерьезнел. — Но про Тейта — это все ерунда. И даже не важно, Тейт или кто другой… важно то, что ты слишком молода, тебе рано записывать себя в старухи. — Джош прищурился и понизил голос: — Если честно, Сэм, то ты ужасная лгунья. Постоянно учишь ребятишек, чтобы они не рассуждали и не вели себя как калеки, а сама в глубине души считаешь себя калекой.
Джош попал в точку, но Саманта ничего ему не ответила; она молчала, не отрывая глаз от детей.
— Это правда, Сэм… Правда, черт побери! Я заметил, как на днях с тобой разговаривал адвокат из Лос — Анджелеса. Ты ему нравишься! Нравишься как женщина! Но разве ты обращаешь на него внимание? Нет, черт побери! Ты ведешь себя как счастливая старушка, которая угощает молодого человека чаем со льдом.
— В чае со льдом нет ничего плохого, — усмехнулась Саманта.
— Да, но очень плохо притворяться, будто ты в тридцать три года перестала быть женщиной.
— Берегись, Джош, — Сэм попыталась сделать вид, что рассержена, — как только мы с тобой в следующий раз останемся наедине, я на тебя наброшусь.
С этими словами она послала Джошу воздушный поцелуй и въехала в толпу детей. Таким образом Сэм дала Джошу понять, что больше не желает разговаривать на эту тему. Он слишком близко подошел к двери, в которую посторонним вход был воспрещен.
Потом все целых два дня приходили в себя после рождественского веселья. Даже уроки верховой езды отменили; кое‑кто, правда, иногда ездил покататься на лошади, но Тимми и Сэм среди них не было. Они много времени проводили вдвоем, словно боялись расстаться даже ненадолго. Слушание дела в суде было назначено на 28 декабря.
— Ты боишься?
Вечером, накануне суда, Сэм оставила Тимми на ночь у себя и положила его спать в самой маленькой комнатке для гостей. Он задал ей этот вопрос, когда она перекладывала его на постель.
— Ты про завтрашний день? — Их лица были близко — близко, и Сэм гладила мальчика по щеке своими длинными, изящными пальцами. — Немного боюсь. А ты?
— Да, — теперь она заметила, что большие голубые глаза полны ужаса, — очень. Вдруг она меня побьет?
— Я не позволю.
— А если она отберет меня?
— Не отберет.
И все‑таки… что, если матери отдадут мальчика? Эта мысль преследовала Саманту, и она не могла дать Тимми гарантию, что такого не случится. Ей не хотелось его обманывать. Она уже сказала, что, проиграв судебный процесс, она подаст апелляцию — если, конечно, Тимми, захочет. И добавила, что если ему захочется остаться с мамой, то — пожалуйста, пусть будет, как он захочет. Когда Сэм предоставляла ему этот выбор, сердце у нее разрывалось на части, но она понимала, что так поступить необходимо. Нельзя же красть ребенка у родной матери! Нет, Тимми должен прийти к ней, к Сэм, с открытой душой!
— Все будет хорошо, милый. Вот увидишь.
Но наутро, когда Джош повез оба инвалидных кресла по пандусу, который вел к входу в здание лос — анджелесского окружного суда, Сэм выглядела далеко не так уверенно. Они с Тимми судорожно цеплялись за руки и, пока Джош вытаскивал их из кресел, остро переживали свою неловкость, им казалось, что все на них смотрят. Норман Уоррен поджидал их у входа в зал. В темно — синем костюме он выглядел сверхреспектабельно. Как и Сэм, которая надела очаровательное бледно — голубое шерстяное платье, остаток былой нью — йоркской роскоши, бледно — голубое, в тон платью, мохеровое пальто и простые черные туфли из натуральной кожи, купленные в фирме «Гуччи». Тимми она специально для поездки в суд купила новую одежду: матросский костюмчик и бледно — голубой пуловер, который неожиданно оказался в тон ее платью. Сидевшие перед входом в зал Тимми и Сэм были очень похожи на сына и мать, и Норман в который раз обратил внимание на их удивительное сходство: очень похожие волосы, совершенно одинаковые огромные голубые глаза…
Заседание должно было проходить в малом зале; вошел судья, он был в очках, на губах играла спокойная улыбка. Судья поглядел на Тимми, стараясь не напугать его, и сел за стол, находившийся на небольшом возвышении. В других залах место судьи выглядело гораздо внушительнее. Судье было пятьдесят с небольшим, и он уже много лет подряд рассматривал дела об опеке над несовершеннолетними. В Лос — Анджелесе его любили за беспристрастность и доброе отношение к детям; бывали случаи, когда ребенка пытались усыновить недостойные люди, и судья спасал детей от множества неприятностей. Судья испытывал глубочайшее уважение к правам детей и их родных матерей и часто призывал женщин хорошенько подумать, прежде чем отказаться от своих детей. Множество женщин возвращалось к нему со словами благодарности, и судья понимал, что даже когда он уйдет на пенсию, этих воспоминаний у него никто не сможет отнять. Теперь он с интересом посмотрел на Тимми с Самантой и на их адвоката, а затем перевел взгляд на маленькую, хрупкую молодую женщину, которая тихонько прошмыгнула в зал вместе со своим адвокатом. Она была одета в серую юбку и белую блузку и походила с виду на школьницу, а вовсе не на наркоманку или проститутку. Только тут Сэм узнала, что матери Тимми всего двадцать два года. У нее была внешность хрупкой красавицы, которая совершенно не способна сама о себе позаботиться. Ее сразу же хотелось любить, холить, защищать. Отчасти поэтому Тимми, терпевший от нее побои, тем не менее жалел мать. Она казалась такой ранимой, не от мира сего. Он всегда прощал маму и хотел ее поддержать, хотя вообще‑то она должна была бы поддерживать его.
