Сандра Даллас - Легкий флирт с тяжкими последствиями
Наши с Виппи Берд матери относились к ним не так, как большинство других женщин. «У каждого свое ремесло, а Минни Ковакс хорошо умеет управиться со своим делом, что уже немало, – говорила моя мама. – Кроме того, – добавляла она, – без мужа всегда трудно. К тому же миссис Ковакс старается быть хорошей матерью для своей дочери, так чего же еще с нее спрашивать?»
Если миссис Ковакс заболевала, мама посылала ей картофельный суп и шафранный пирог и предлагала прислать Мэй-Анну к нам. А когда мама шила мне пару белья из ткани от мешков из-под пшеничной муки тонкого помола, то заодно делала такую же пару и для Мэй-Анны. Моя мама не терпела, когда кто-нибудь в ее присутствии плохо говорил о Мэй-Анне или миссис Ковакс, – помню, однажды, когда мама развешивала белье на веревке, Мейбл Молиш, что жила в соседнем с нами доме, спросила ее, зачем она обстирывает дочь потаскухи, которая превратила свой дом в дом терпимости и которую за это следовало бы выдворить из нашего квартала, где живут одни порядочные люди. «Откуда у тебя такие точные сведения о том, что происходит в домах терпимости?» – спросила моя мама у Мейбл Молиш, всегда совавшей нос не в свои дела. Эта женщина не упускала случая намекнуть моей маме, что мой отец посещает бордель, когда уходит в город якобы по делам профсоюза, пока наконец мама не ответила ей: «Если он этого не делает, то он просто дурак, но если я его хоть раз застукаю, то убью». Аккуратно сложив оставшиеся бельевые прищепки в пакет, она добавила: «А заодно я убью и того, кто мне об этом рассказал».
Даже после того, как Мэй-Анна пошла работать в бордель, моя мама продолжала заботиться о ней. Однажды, когда Мэй-Анна слегла с воспалением легких, мама послала сказать ей, чтобы она вызвала такси и переехала на какое-то время к нам для того, чтобы мама могла за ней ухаживать. Мэй-Анна так и сделала, и мама ни разу не заговорила с ней о том, как она зарабатывает на жизнь. Однажды, когда мой младший брат Томми попытался подколоть ее, заметив, что теперь кое-кто может перепутать наш дом с борделем, мама сказала ему, что он может убираться куда хочет, если не умеет вести себя в присутствии гостьи. Но больше всего меня удивило, как она догадалась, что у Мэй-Анны началось воспаление легких, ведь даже мы с Виппи Берд об этом не догадывались.
Мэй-Анна была не из тех, кто забывает добро. Однажды, совершенно неожиданно, она прислала маме из Голливуда горностаевую накидку вместе с письмом, читая которое мама плакала. Конечно, мама никогда не надевала этот мех – куда у нас можно пойти в таком роскошном наряде? Она хранила подарок, тщательно завернув его в мягкую бумагу, в одной коробке с фотографией из журнала «Фотоплей», изображающей Мэй-Анну на одной из премьер в этой самой накидке, но мама так часто доставала этот мех из коробки, чтобы показать его гостям, что он почти совсем сносился. Раз в год, во второе воскресенье мая, когда в нашей стране празднуют День матери, Мэй-Анна звонила в кондитерский магазин Геймера, и оттуда маме приносили пять фунтов разных конфет, причем каждая была обернута в золотую фольгу с изображением нашего города.
Годы между тем брали свое, и миссис Ковакс начала помаленьку стареть и раздаваться вширь. Она перестала следить за своей внешностью, появлялась на людях с неаккуратно накрашенными губами и наполовину облупившейся краской на ногтях. Виппи Берд говорила, что у миссис Ковакс всегда был несколько специфический вид, но, когда мы были детьми, мы этого не замечали.
Друзья у нее теперь пошли тоже уже не те; некоторые, напившись пьяными, могли съездить ей по физиономии, так что синяк под глазом не проходил у нее неделями. Те, что вывозили ее прогуляться на своих машинах, случалось, переворачивались в канаву, и она умоляла их отвезти ее домой как можно скорее. Оставаясь одна, она сразу напивалась и в старом банном халате и с потухшей сигаретой, прилипшей к нижней губе, неподвижно сидела, уставившись в одну точку. Наконец ее уволили из гостиницы, и она стала шляться по барам, путаясь с кем попало. К этому времени мы стали уже достаточно взрослыми, чтобы все понимать, и переживали за Мэй-Анну, но все это происходило много позже, уже после Джекфиша Кука. А когда миссис Ковакс повстречалась с ним, она еще выглядела не хуже любой другой обитательницы Бьютта.
Джекфиш – а дружки миссис Ковакс всегда просили нас называть их по именам – работал взрывником на шахте «Не-Вспотеешь». Там было очень холодно, поэтому-то она и получила такое название. Джекфиш не был занят там все время, его настоящим призванием было старательство, и когда он впервые встретился с миссис Ковакс, он как раз вернулся с гор.
Сначала мы не замечали, что он чем-то отличается от остальных ее знакомцев, разве что волосы у него были такие рыжие, каких я никогда раньше не видела, даже ярче, чем у Виппи Берд.
Он был ирландцем со всеми вытекающими отсюда последствиями, то есть в субботу вечером напивался и безобразничал, а в воскресенье утром просыпался полным дураком, и, чтобы собраться с силами и доползти хотя бы до церкви, ему надо было выпить не меньше двух кружек пива. Джекфиш всегда брал Мэй-Анну с собой в церковь. Он говорил, что миссис Ковакс взрослая женщина и вправе принимать или отвергать религию по своему выбору, но Мэй-Анна должна, если ей суждено стать атеисткой, по крайней мере знать, что она отвергает.
Что касается религии, то он сделал все как надо – купил Мэй-Анне Библию и четки, и каждое воскресенье они вдвоем ходили в католическую церковь Святого Причастия, которую Виппи Берд с присущей ей язвительностью называла ЦСП. Если похмелье в воскресное утро оказывалось сильнее обычного, Джекфиш отправлялся в китайскую харчевню завтракать китайской лапшой, которая, как он утверждал, является самым сильным средством от похмелья, лучшим даже, чем плоть Христова. Нам с Виппи Берд китайская лапша ни разу не помогла при похмелье, но и плоти Христовой с этой целью мы тоже никогда не употребляли.
Через несколько месяцев Мэй-Анна впервые причастилась, и по этому случаю ее мать купила ей белое платье и вуаль. Тринадцатилетняя Мэй-Анна была на голову выше остальных девочек, которые одна за одной подходили к алтарю и преклоняли перед ним колени. В этом белом платье, горбом топорщившемся на спине, она выглядела глупо и неуклюже, но не протестовала, и этот день остался потом в ее памяти действительно как один из самых знаменательных. Мы с Виппи Берд присутствовали при этом, и, глядя на нее, нам тоже хотелось стать католичками.
Джекфиш заснял церемонию своим фотоаппаратом. Потом мы много раз показывали журналистам эту фотографию Мэй-Анны, которую сама я люблю больше всего, но публике она не нравится – публика интересуется фотографиями периода ее работы в борделе. На самом деле таких фотографий полно, но обыватели просто не догадываются об этом, потому что обитательниц борделей представляют себе в духе веселых пятидесятых – сатиновое платье и фильдекосовые чулки на фоне четкой надписи «Публичный дом». На самом деле в свое время у нас все бордели на Аллее Любви выглядели как похоронные бюро, а Мэй-Анна тогда ходила в коротких носочках, будто школьница.
