Светлана Макаренко-Астрикова - Дважды любимый
— Вечер до восьми. Не беспокойся, у нее обязательно будут провожатые… Что тебе сказала Валерия Павловна?
— Что придет завтра в четыре. У нее с утра репетиция в музыкальном училище. Не то спевка, не то этюды… Провожатые? Это кто же?
— Петр Егорович и Настя Синицыны. Они ей помогали готовить вечер. Да и вообще, ты же знаешь, на маминых вечерах много народу. Даже из других районов приходят.
— Ну, да, я знаю… И этот дипломат с пробором и в очках тоже из другого района…
Девушка насмешливо фыркнула:
— Пап, у тебя этот пробор прозвучал, как «ружьё», будто ты говоришь о каком то бандите… Кстати, почему ты его называешь дипломатом?
— Антон Михайлович смутился.
— Ну, так просто. Я его один раз видел. Весь такой прилизанный. И говорит как то слишком уж правильно. Еще он немного буквы гласные тянет, как будто от заикания в детстве лечился… Не говорит, а песню поет. Странно как то слышать!
— Пап, тогда это не дипломат, а меценат. Олег Борисович Верещагин. Мамин спонсор.
— То есть? — в недоумении протянул Антон Михайлович, поставив чашку на стол.
— Ну, библиотеке же нужен спонсор. Для ремонта, оплаты новых поступлений. Вот они с Варварой Ильиничной и нашли через одну бабушку — читательницу мецената. Из числа дельцов. У него какое-то там свое кафе на проспекте Мира. Но он хочет прослыть благотворителем, меньше платить налоги…
— Это все мама тебе говорила?
— Да. Еще, какую то часть денег они надеются получить от Общества слепых, но там, навряд ли, что-то будет. Они свое районное отделение собираются вообще закрыть, оно не — рентабельное для системы хозрасчета. Слова то такие мудреные, Пап! — Девушка чуть усмехнулась уголками губ. — Холодные. И музыки в них нет совсем. Пустые слова внутри, гулкие, как пещерное эхо!
— Новые веяния, что ты хочешь! — вздохнул Антон Михайлович. — Не успели ничем наполнить еще. — А кем он раньше работал-то, этот меценат?
— Не знаю. Кажется, конструктором на машиностроительном заводе.
— Тогда хороший кусок пирога ему достался, что и говорить. Акции, наверное, приобрел, что-то скупил на них, теперь — богатеет.
— А что можно купить на акции? Мы ведь даже на эти самые, как их……На ваучеры ничего не смогли купить, Па. Ты же их все отдал Константину Андреевичу?
— Да. Отдал. — согласно кивнул Антон Михайлович. — По простоте душевной. Теперь друг мой, Константин Андреевич, на ваучеры те фабрику по производству консервов купил. А мы с матерью да с тобой остались ни с чем. Умные люди пристраиваются, заводят знакомства, ищут всякие лазейки, ходы — выходы. Мне Костя предлагал сначала в долю войти, но какой с меня хозяин? Уже через месяц — другой я бы все равно не смог оплатить своими грошами счета фабрики за коммунальные услуги: воду, электричество, вывоз мусора. Что же мне было делать, дочка? Вот я и отдал ваучеры свои бывшему начальству, хорошему приятелю. Только приятель теперь на Кипре процветает. Аи я с мамой тебя в этом году даже в Сочи не смогу отвезти: в нашем экспериментальном бюро аврал за авралом, а зарплаты уже два месяца почти не дают…
Хорошо, что я еще в технологический колледж устроился, преподаю там теперь с «важностью академичной» черчение… — Антон Михайлович насмешливо крякнул. — Грошики на молоко с хлебом все-таки имеем. Так за то маминой директрисе, Варваре Ильиничне, большое спасибо. Что вакансию нашла.
— Па, ну ничего. Мы обязательно прорвемся. — твердо произнесла девушка. — Не грусти. Мне теперь хочется вволю послушать не море, а дождь. Я вот все думаю сейчас: а если я дождевые капли превращу в звуки, в музыку, то, услышав ее, узнав, меня примут в консерваторию?
— Не знаю, дочка! — Антон Михайлович растерялся. — Валерия уверена, что — да! То есть, я хотел сказать, Валерия Павловна…
— Она чудесная, Папа. Ей ее имя удивительно подходит. Больше, чем отчество. Если бы было мне можно, я бы ее называла Лерой. Просто — Лерой. Как сестру. — Наташа улыбнулась опять, каким то сокровенным мыслям, внутри души. И вдруг, помолчав с минуту, тихо добавила: — Она очень тебя любит, Па. Так спокойно. Обреченно. По — настоящем любит.
— С чего ты это придумала? — закашлявшись, прижав ладонь ко рту, выдохнул Антон Михайлович потрясенно.
— Пап, я ничего не придумала. Я это знаю. Слышу. У нее голос меняется, когда ты рядом. И все звуки вокруг нее становятся другими. Все ее движения, жесты. Воздух, которым она дышит. Ты извини, я пойду, мне хочется сыграть дождь, пока он не кончился.
С этими словами Наташа вышла из кухни, и стук ее тросточки стал почти неслышным¸ утонув в мягком, потертом ворсе ковровой дорожки. Маленькая квартира с громадным роялем и заплаканными от дождя окнами, выходящими прямо на ***кий бульвар, стремительно погружалась в темную, вязкую густоту осенних сумерек…
Часть вторая
Воспоминания все еще не отпускали ее. Никак не отпускали…
Взяв тонкими, немного непослушными пальцами несколько негромких аккордов, она перебирала их, как бусины. Казалось, что звуки неслышно катятся по полу, блистая в лучах еще нежаркого утреннего солнца. Портьеры на окнах чуть колыхались от ветра, узорчатая тень аспарагуса, рассыпалась по шелку замысловатым узором, стекая каплевидными нитями на озаренный солнцем паркет. А она… Она ничего не замечала. Музыка воспоминаний полностью ее захватила. Она легко плыла в потоке времени, может быть, впервые поняв, что его, потока, не существует вообще. И никогда не существовало. Еще бы! Она чувствовала и ощущала тот первый миг встречи с Ним так, как будто это все было лишь вчера. А, может быть, и несколько часов назад. Несколько мгновений. Несколько едва заметных пылинок вечности, несущихся в зыбкой, звездной пустоте. Она, конечно, не могла увидеть выражения его глаз, черт его лица, цвета его волос. Но почувствовала взгляд, обращенный на нее, каким то особенным, «внутренним» зрением. Взгляд, будто бы скользящий поверху, будто бы — едва брошенный, но затаенно, до болезненности, любопытный… Любопытство, скрытое за едкой насмешливостью, проскользнуло и в голосе, странном, звучащем как бы в двух тональностях: бархатистом низком «до» и пронзительном, высоком «си». Впрочем, иногда, после паузы, голос съезжал на «ля», делал тремоло и снова возвращался к глубокому «до», звуча, будто эхо в хрустальном бокале, переливаясь всеми оттенками.
— Послушай, Дэн, ты случайно не знаешь, а кто эта герла во втором ряду, волосы, как у Софи Марсо? Пальцы на полметра в длину, будто у лягушки — царевны, перепонок только нет, и смотрит все время куда то в себя, никого не видит, пуп земли, блин!
