Светлана Макаренко-Астрикова - Дважды любимый
— А Ваша прабабка?
— Она умерла в Сибири. От тифа. Еще совсем молодая. А Буленька попала на воспитание к чужим…
— Буленька?
— Мы так все звали нашу бабушку в детстве: я, Маша и Артем. Это мои брат и сестра. Буленька первая твердо сказала маме, что я должна учиться музыке, что у меня есть слух. А ведь ей можно было не поверить. Она всю жизнь проработала в ателье, приемщицей. Помогала модельершам придумывать фасоны платьев. У нее был изящный вкус, она безошибочно, как будто бы вслепую, могла выбрать фактуру ткани, цвет модели, подбирала украшения. И еще она рисовала чудно. Знаете, даже силуэты умела из бумаги вырезать, на кружево похоже. Мы потом этими силуэтами любили разыгрывать на стене домашние спектакли. Буленьку мы всегда просили сказку рассказать на ночь, так у нее они всегда необычные были и забавные, сказки! Потом, уже подрастая, я узнала, что она их выдумывает, чуть не на лету. — Валерия Павловна тихо, просветленно, улыбнулась.
В тишине, воцарившейся на миг в квартире, вдруг явственно послышался стук Наташиной трости. Двери распахнулись. Девушка замерла на пороге, держа легкую бамбуковую палочку наперевес, как зонт или шпагу, и после секундной паузы, поправляя локоны, своенравно лежащие на плечах густыми завитками и улыбаясь, несколько нервно, тихо проговорила:
— Па, Валерия Павловна, Вы идете чай пить? Я коричный рулет уже достала из холодильника, запах на всю кухню! Идемте, остынет же!
— Может, мы подождем Аллу Максимовну? Или ты голодна? — нерешительно возразила Валерия Павловна.
— Мама вернется поздно, у них там сегодня очередной тематический вечер, будет все это часов до восьми. Удивляюсь, как это рассказ о сестрах Бронте можно уместить в один вечер? Это же — целая жизнь! А за два часа, что можно сказать? Десяток скучных фраз?
— Ну, ты не права, Ташка! За два часа можно много рассказать, — Антон Михайлович подошел к дочери, осторожно положил руку ей на плечо. — Тебе-то самой нравятся сестры Бронте?
— Книги — нравятся. А жизнь — нет. Мрачно чересчур. Я этого не люблю. Ну что это, папа, сам посуди: судьбу свою загубили, смотря из окна на эту вересковую пустошь, Брайан стал морфинистом, Энни и Эмили умерли от чахотки, Шарлотта вышла замуж за нелюбимого. Зачем? Ни грамма сопротивления судьбе. Как будто бы они плыли по течению!
— Наташа, ты забываешь, они были дочерьми священника, — тихо обронила Валерия Павловна. — Смирение и покорность судьбе были у них как бы в крови. А Шарлотта и сама стала женою пастора Николса.
— Это так удобно, — спрятаться за смешного Бога, дедушку на облаке — и самому ничего не делать! Смирение, терпение! — насмешливо протянула девушка. — Один французский писатель, не вспомню сейчас фамилии, сказал, что «терпение лишь крайняя степень отчаяния, замаскированная под добродетель». А я не люблю отчаяния. Кажется, даже не сумею никогда выразить его музыкой. Хотя, думаю, что оно похоже на большую птицу: ворона или орла, с очень цепкими когтями. Они, когти эти, впиваются в грудь, и тогда так трудно дышать. — Бледные щеки девушки внезапно окрасились румянцем, резко обозначились скулы. — А я люблю дышать полной грудью.
— У тебя внутри много свободы. Тебе ее дала музыка. У сестер Бронте, наверное, ее было гораздо меньше, — все также тихо, но весомо проговорила Валерия Павловна. — Вересковая пустошь не могла им ее дать, увы!
— Почему? Пустошь это ведь тоже — образ свободы. Она же была открыта всем ветрам! — Девушка пожала плечами, вздохнула. — Все равно — не понимаю.
— Или, наоборот, пустоты, одиночества. Весь их порыв к свободе это — их книги, согласись?
К этому времени спорщики, все трое, уже прошли на кухню — маленькую, тесную, но уютную, с нарядными, воздушными занавесками в кремовых воланах и красным эмалированным чайничком в белый горошек, весело свистящим на плите, и Валерия Павловна осторожно усадила ученицу на стул, неслышно передвигая чашки по нарядной скатерти. Антон Михайлович, повернул конфорку плиты, втянул в себя воздух:
— Как корицей пахнет! Вкусно! Тебе сколько положить кусочков, дочка — хозяюшка?
— Два хватит. Спасибо, папа. — Девушка уверенно взяла в руки протянутую тарелку с пирожным. — Мне вчера звонила Лиля Громова. У нее мама в больнице лежит.
— А что случилось? — Валерия Павловна очень старалась не звякнуть ложкой о блюдце, но это ей не удалось. Она поморщилась, с досадой. — Что-то серьезное? Операция?
— Нет. — Наташа говорила спокойным, бесстрастным голосом, но щеки ее по прежнему алели нервным румянцем. — Она наглоталась таблеток каких то. Пока Лилька в школе была, а Дима — у бабушки. От них отец ушел на той неделе.
— Как ушел? Куда? В экспедицию что ли или командировку какую? — полюбопытствовал, неспешно глотая чай, Антон Михайлович.
— Если бы, Па! Нет. К другой женщине. И записку оставил не Инне Сергеевне, а Лильке. Мол, «люблю Вас по — прежнему, будем общаться, но с Вашей мамой никак жить не могу, мы друг друга исчерпали. Колодец души — иллюзия». Спиноза несчастный! Они же с Лилькиной мамой семнадцать лет прожили, их что теперь — выкинуть в окно, эти годы? У Инны Сергеевны сначала сердечный приступ был, а потом она как-то стихла, разом потускнела. Лилька говорит, молчала и молчала, все время Таблетки собирала. Лилька считает, что это их бабушка виновата, Ангелина Петровна. Вам еще чаю, Валерия Павловна? Я налью.
— Сиди, я сама. Но как же это — бабушка? — растерянно и удивленно проговорила Валерия Павловна, вспыхнув щеками и тонкой шеей. — Разве же она желала какого зла им всем? Такого не может быть! Или по недосмотру оставила на виду лекарства какие? — Пар тонкой змейкой взвился над чашкой, обжигая лицо и глаза Валерии Павловны, но она этого не заметила, только чуть поморщилась, отмахнувшись от пара ребром ладони.
— Нет — Девушка качнула головой. — Понимаете, бабушка, мама Инны Сергеевны, у них в церковь ходит. В Никольский собор. И вот она ей все говорила: «Смирись, терпи, прости. Господь испытание посылает тебе и детям!» Ну вот, Инна Сергеевна и смирилась. Замолчала. До ста таблеток. — Наташа, как показалось Валерии Павловне, усмехнулась, немного зло и потерянно. Углы ее губ опустились, не по юношески, резко — вниз, складки щек трагично исказили лицо.
— Девочка, милая моя… — Валерия Павловна глухо кашлянула, нервно перебирая пальцами черенок ложечки. — Ты ведь еще не была влюблена. Нельзя так резко судить. Вот когда полюбишь…
— Я полюблю только один раз. Но всей душой. У меня не будет времени выбирать и перебирать. Это будет единственный раз в жизни, наверное. — серьезно и спокойно проговорила девушка. — Моя Судьба — в музыке. Со мной рядом будет только тот, кто поймет это. И потом, меня непросто любить, Вы же знаете…
