Инна Туголукова - Всем сестрам по серьгам
А какие у него красивые руки — большие, сильные, с рельефными мышцами, переплетенными голубоватыми веревками вен, с широкими жесткими ладонями, и пальцы длинные, с короткими черными волосками на смуглых фалангах, а ногти квадратные, плоские, коротко остриженные, как у хирурга.
Однажды Алена заметила у одного парня отращенный на мизинце длинный острый ноготь, не очень чистый, между прочим, и это показалось почему-то противным до отвращения. Ей вообще претило в мужиках любое проявление женственности. Длинные волосы, например, не всегда к тому же еще и ухоженные, схваченные в хвостик, заплетенные в косичку или распущенные по плечам жидкими прядями. Одно дело — священники, но ведь это как бы и не мужчины в общепринятом смысле слова. Или, допустим, кольца, цепи, серьга в одном ухе. Ну зачем нормальному мужчине украшать себя побрякушками, спрашивается в задачке, если он, конечно, не дикарь из племени мумба-юмба? Чтобы привлечь к себе внимание хотя бы этим, если уж нет ничего другого? Или показать, что он не такой, как все прочие, особый, избранный? А может, это тайный знак, неосознанная демонстрация глубоко запрятанной непохожести, немой призыв к таким же нетрадиционно сориентированным?
Слава Богу, у ее Андрея единственной «немужской» деталью можно считать ресницы — черные, прямые и такие густые, что серо-зеленые глаза в их тени кажутся совсем темными. И когда она встречается с ними взглядом, сердце сладко замирает в ее груди. И нос у него крупный, мужской, не какая-нибудь там жалкая пипочка. А губы… Алена представляла, как он наклоняется к ней, видела мысленным взором его медленно приближающееся лицо и вздрагивала всем телом, покрываясь холодной «гусиной кожей».
Она прижимала руку внизу живота, в том месте, где томление казалось особенно сильным, и наконец засыпала, чтобы ранним утром проснуться все с той же мыслью — о нем, об Андрее. И мысль эта, как ранняя звезда, озаряла тихим светом суматошные утренние часы. И все казалось не в тягость, а в радость — короткая прогулка с Фунтиком Третьим и в дождь, и в ведро, нехитрый завтрак на скорую руку, веселая перебранка с Мими и басовитый Сашенькин рев.
Потом она летела в больницу, как Золушка на огни королевского бала, торопливо переодевалась и спешила в отдельную палату.
— Доброе утро, Андрей Николаевич, — говорила, переступая порог. — Как вы себя чувствуете? — Но в глаза не смотрела, и в голосе сквозил холодок.
Почему так получалось, Алена не знала. На самом деле ей хотелось впорхнуть в палату с веселой улыбкой, милым щебетом и легким кокетством, как это делала, например, Ольга, которой, строго говоря, вообще здесь нечего было делать.
— В десять часов у вас массаж, и с сегодняшнего дня вам назначено ФТЛ, что по-русски означает физиотерапевтическое лечение, — съязвила она, на сей раз выдержав его сердитый взгляд.
— Вот заноза, — с досадой пробормотал Андрей, когда дверь за палатной сестрой с тихим стуком закрылась.
Что-то странное творилось вокруг него, какая-то ерунда. Он слышал за спиной перешептывания и сдавленные смешки, ловил любопытные взгляды и понимал, что центром этого кипения страстей является именно он, Андрей Шестаков, но ему и в голову не могла прийти истинная причина такой популярности. А уж то, что это связано с дерзкой овцой — его палатной сестрой и какими-то якобы существующими между ними отношениями, не привиделось бы и в дурном сне.
Наконец и Викентий Палыч обратил внимание на охваченную оживлением «травму».
— А что это все у нас так окрылились? — поинтересовался заведующий на очередном утреннем обходе. — Нам что, зарплату повысили?
— Как же! Они повысят, — ощерилась старшая сестра. — Догонят и последнее оторвут вместе с руками.
— А чего народ ликует? Что за праздник? День рождения или помер кто?
— Да Ленка Силантьева крутит шашни с этим вашим из отдельной палаты. А остальные лясы точат — обсуждают, как посмотрел да чего сказал. Им что ни делать, лишь бы не работать.
— Шашни? — обомлел Викентий Палыч. — Какие, к черту, шашни?! — возвысил он голос.
— Ну зачем вы, Раиса Ивановна? — поморщилась терапевт. — Нет ведь ничего — разговоры одни.
— Где Силантьева?! — заорал заведующий.
— Известно где, — усмехнулась зловредная Раиса. — С хахалем своим… разговаривает.
Алена уже уходила (и зашла-то на секунду — положить таблетки), когда дверь с шумом распахнулась и в палату ворвался завотделением.
— Силантьева! — набросился он прямо с порога. — Ты что тут делаешь?!
— Чиню велосипедные колеса, — вспыхнула Алена. — Вы разве не видите?
— Ты не умничай! — прикрикнул заведующий. — И чтобы я больше тебя в этой палате не видел! Понято?
— Как прикажете, — гневно поджала она губы.
— Ты мне ноздри не раздувай!
— Мне нет никакого дела до ваших ноздрей, — холодно обронила она и ушла, плотно прикрыв за собой дверь.
— Да-а, этой особе палец в рот не клади, — усмехнулся Шестаков.
Викентий хрустнул пальцами, не скрывая недовольства.
— Андрей, что происходит?
— А что, собственно, происходит? — удивился тот. — Что случилось?
— Зачем ты ее привечаешь?
— Кого?!
— Силантьеву!
— Да ты же сам ее ко мне приставил, как самую здесь у вас умненькую! Забыл?
— Ничего я не забыл. Но я прошу тебя по-товарищески: не трогай ее, не дури девке голову. Это вовсе не то, что тебе сейчас нужно, в твоем настроении. Эта девочка совсем из другой оперы…
— А кто знает, что мне сейчас нужно? Не подскажешь, костоправ? Или тонкие материи не твоя сфера деятельности? Тебе с зубилом сподручнее?
— А чего ты злишься?
— А чего ты лезешь, куда не надо? Влетел как подстреленный. Сам, что ли, глаз на нее положил? Так успокойся, не уведу — не нужна она мне ни в каком качестве.
— Ты, во-первых, не городи ерунды. Я не сплю там, где работаю.
— Свежо предание, — хмыкнул Андрей.
— Во всяком случае, понимаю, когда это можно.
— Ну, допустим. А во-вторых?
— И во-вторых и в-третьих. Здесь нравственность другая, у этой девочки.
— Да какой девочки-то, Господи ты Боже мой! Она уж сама забыла, наверное, когда девочкой-то была! Ей сколько лет-то, по-твоему? Шестнадцать? Так сейчас уже и в шестнадцать, и в четырнадцать…
— Она же все за чистую монету… В общем, — оборвал он себя, — пока она работает в моем отделении, я за нее отвечаю.
— Да что вы все носитесь с ней как с писаной торбой?
— Потому и носимся, что умница, трудяга. Ей бы дальше учиться, а она не может — обстоятельства не позволяют и совесть не дает. Совестливая она, понимаешь? И душа замечательная. А жизнь тяжелая. И ты ей эту жизнь еще больше не осложняй, не ломай ее, я как друга тебя прошу.
