Инна Туголукова - Всем сестрам по серьгам
— Да что вы все носитесь с ней как с писаной торбой?
— Потому и носимся, что умница, трудяга. Ей бы дальше учиться, а она не может — обстоятельства не позволяют и совесть не дает. Совестливая она, понимаешь? И душа замечательная. А жизнь тяжелая. И ты ей эту жизнь еще больше не осложняй, не ломай ее, я как друга тебя прошу.
— Слушай, Кеша, я не знаю, что тут у вас происходит, — раздражился Андрей, — какой-то сдвиг по фазе, всеобщее помешательство. А может, это у меня крыша поехала вместе с позвоночником. Но одно я могу сказать тебе твердо: мне нет никакого дела до вашей Силантьевой, я ее не соблазнял, в постель к себе не тащил и, уверяю тебя, не потащу под дулом пистолета. Не в моем вкусе твоя высоконравственная подопечная. У меня на нее не встанет, даже если она очень об этом попросит…
6
Этой ночью приснился Андрею странный сон. Странный, потому что, если верить сомнологам, в снах нам является реальная действительность, не считая, конечно, вещих, пророческих. Все, что нас мучает и томит, пугает, влечет, задевает сознание, причудливо вплетается в химерические ночные видения. А приснилась Андрею его палатная сестра Алена Силантьева. Стало быть, странность заключалась в том, что ни мук, ни кошмаров, ни тем более грез и томлений сия особа в нем ну никак не пробуждала. И сознания не задевала никоим образом, как не задевает его муха, жужжащая на оконном стекле. Разве что слегка раздражает самим фактом своего существования. С чего бы тогда приснилась, спрашивается в задачке?
И ведь как приснилась! Под самое утро, когда в крови играют гормоны. Да вот, собственно, и все объяснение! А присниться могла любая из тех, что мелькают перед глазами. Хоть Фаина.
Андрей улыбнулся, представив в своих объятиях могучую экс-чемпионку по лыжам. Конечно, во сне все переживаешь точно так же, как наяву, и на следующий день смотришь на виртуального партнера другими глазами, словно выискивая на его лице тайные следы пережитого совместно наслаждения.
Дверь с тихим скрипом отворилась, и Шестаков заинтересованно встрепенулся, но в палату, вопреки ожиданиям, громыхнув ведром, вошла Фаина.
— Занятный старик лежит у нас в шестой палате, — сообщила она вместо приветствия. — Восемьдесят пять лет. Попал под самосвал. Три ребра сломал и морду поцарапал.
— Это, конечно, занятно, — согласился Андрей.
— Да это я так, к слову! — досадливо отмахнулась Фаина. — Ты слушай дальше. «Я, — говорит, — до ста лет обязательно доживу. Дал себе такую жизненную установку». И, слышь, сядет и бормочет: «Я молодой, сильный, здоровый, все смогу, все у меня получится!» Медитирует, значит. А в перерывах шарики воздушные надувает.
— Крыша, что ли, поехала?
— Это у вас у всех крыши поехали, — обиделась за старика Фаина. — А у него-то как раз на месте. Ему врач велела шарики надувать, он и надувает — легкие вентилирует. И такой деликатный! «Простите, — говорит, — великодушно, если я храпел. Вы в следующий раз толкните меня, не стесняйтесь». Вот что значит истинная-то интеллигенция! И старый он, и больно ему, а никого своими проблемами не обременяет — все сам.
— Можно подумать, что здесь кого-то можно особенно обременить, — хмыкнул Андрей.
— А вот ты заметил, чем больше к тебе человек лезет, тем меньше ты хочешь ему помогать, и наоборот. Вот старику этому помогать хочется. А молодые лежат куча кучей, то им подай, это принеси. Тьфу!
— Я вас, кажется, своими проблемами не обременял, — холодно заметил Андрей.
— А я про тебя ничего и не говорю. Я тебе про человека рассказываю, про его жизнестойкость. А ты все на свой счет принимаешь, на себя примериваешь. О помощи попросить не стыдно. Стыдно потерять волю к победе и плыть, как дерьмо по течению.
Фаина, сердито направившись к двери, собралась было еще что-то добавить, но тут в палату влетела Ольга, и нянечка удалилась, бормоча себе под нос и презрительно кривя губы.
— Ну, как мы себя чувствуем? — пропела Ольга обычный больничный речитатив.
— Вам лучше знать, как вы себя чувствуете, — сухо ответствовал Шестаков.
— Мы, как обычно, лучше всех! — заверила Ольга, ничуть не смущаясь демонстративной холодностью больного. — Отныне я ваша палатная сестра. Прошу любить и жаловать. А Ленку вашими молитвами разжаловали в рядовые. И чем уж она вам так не угодила, не знаю.
— Я не имею к этому ни малейшего отношения, — угрюмо открестился Шестаков.
— Так уж и не имеете? — усомнилась Ольга. — А что же тогда на нее Викентий взъелся? Всех собак спустил…
— Послушайте, вы что, сюда поговорить пришли? — сердито опустил он газету.
— Ни Боже мой! Что же, мне больше поговорить не с кем? Я сюда пришла пригласить вас в клизменную. Клизму вам будем ставить.
— Это еще зачем? — вскинулся Андрей. — Что за глупости?!
— Клизма — это не глупости, а очень важная процедура, — назидательно заметила Ольга. — Завтра у вас снимок поясничного отдела, так что пойдемте побыстрее, а то сейчас народ подвалит, придется в очереди стоять.
В клизменной она сняла со стены кружку Эсмарха, наполнила ее теплой водой из-под крана и повернулась к Андрею:
— Ложимся на бочок, сгибаем ножки и расслабляемся.
— Послушайте! — раздражился Шестаков. — Что у вас за дурацкая манера говорить во множественном числе? Вы что, хотите прилечь рядом со мной?
— Хочу, — доверительно поделилась Ольга, прижимая к груди кружку, — но не могу. Так что ложитесь пока один.
— А наконечник стерилизовать вы не собираетесь?
— Зачем? — искренне удивилась медсестра. — Я же вам первому делаю!
— А вчера, позавчера никому не делали? Что-то я не заметил, чтобы вы вскрыли новую упаковку.
— Так я же вам его не в рот совать собираюсь! Какая разница…
На этом интересном месте диалог прервался, потому что в коридоре послышался шум, который, стремительно приближаясь, то распадался на отдельные взволнованные голоса, то вновь сливался в единый жиденький хор.
— Посидите пока! — плюхнула она в раковину кружку. — Я сейчас быстренько разведаю, что случилось, и назад прибегу…
А случилось вот что. В травматологическом отделении, кроме Викентия Палыча, работали еще два хирурга — Олег Иванович Черемушкин и Александр Борисович Семенов. Все трое под стать друг другу — могучие красивые мужики и замечательные врачи.
В тот день дежурил Семенов, а Черемушкин, подавив после сытного обеда диван, поехал на каток в Серебряный Бор за женой и дочкой. Смеркалось, над ледовым полем сияли огни, кружились в морозном воздухе снежинки, и гремела веселая музыка. И настроение сразу стало приподнятым и ностальгически детским. И чего он сам-то не купит себе коньки?
