Анна Климова - Осенняя женщина
Ее чувство к Тимофею оказалось замысловатым переплетением приязни, заботливости и нежности. Способность к последней, как ей казалось, она навсегда утратила. Ан нет! Нежность вернулась к ней в стократном порыве, который объяснить она не смогла бы даже при большом желании. Особенно после знакомства с его друзьями в «Крынiце». Теперь вполне можно было понять Земфиру: «Я задыхаюсь от нежности!» Кристина тоже задыхалась, словно неосторожно увлекшийся нырянием пловец, не мыслящий себя вне моря и упивающийся его глубиной и безбрежностью. И горизонтов у этого чувства, похоже, не имелось.
Он умел ее насмешить. Оброненным шутливым замечанием, произнесенным с каменным выражением лица, странной и неожиданной гримасой, состроенной в самой серьезной, казалось бы, обстановке, позой, жестом… Всем! Причем Тимофей не казался ни эксцентричным, ни нелепым, ни развязным, ни натужно веселым. Кристина часто ловила себя на том, что смех вырывается из нее, как пар из кипящего чайника, и ей не хотелось сдерживать это кипение. Ей нравилось кокетничать с ним, журить за что-то, кормить его с чайной ложечки. Иногда бесцеремонно, иногда нежно. И никогда равнодушно. При этом ей не хотелось задавать никаких вопросов, относящихся к прошлому. Возможно, потому, что тогда и ей пришлось бы говорить о себе. Непременно пришлось бы. А этого она не хотела. Пока не хотела.
Впрочем, даже прошлое умолкало при Тимофее. У них было только настоящее. Больше, чем настоящее, — они сами.
По номеру, значившемуся на визитке Старика, ответила почему-то Ира. Хотя по большому счету Тимофею было все равно. Он воспринимал эту троицу как некое единое существо, подобное мышиному королю из мультфильма.
— Это я. Надо поговорить, — резко и отстраненно сказал Тимофей.
— Появился повод? — так же холодно поинтересовалась Ира.
— Появился. Я согласен.
— В три часа дня у арки парка Горького.
Тимофей, уже с улыбкой, положил трубку и посмотрел на огромного огненно-рыжего кота, уютно расположившегося на спинке кресла. Коты вообще обладали удивительной способностью с явным комфортом устраиваться где угодно. Будь то кромка забора, оконная форточка или узкий подоконник.
— Ну что, Рыжик? Поедем вешать лапшу на уши? — Тимофей весело потрепал его по загривку. Кот умильно прищурился. На самом деле это был соседский кот, но в один прекрасный день Рыжик решил добавить к своим владениям и квартиру Тимофея, справедливо полагая, что столоваться в двух местах сразу гораздо выгоднее и приятнее. С тех пор он ежедневно и почти в одно и то же время дежурил у двери, чтобы произвести инспекторскую проверку своей миски, которую Тимофей выделил специально для него. Рыжик оказался очень аккуратным и воспитанным котом, обладавшим потрясающей привычкой делать свои большие и малые дела прямо в унитаз. Он никогда не требовал к себе особого внимания, не мяучил, не царапал мебель и пребывал в квартире ровно столько, что никогда не успевал надоесть. Он просто шел к двери и коротким сдавленным звуком, похожим на человеческое вопросительное «м-м», просил выпустить себя.
— Ты уходишь вместе со мной? — поинтересовался у него Тимофей, одеваясь и подхватывая ключи от машины.
Рыжик взглянул на него со своего кресла и не высказал никакого желания пошевелиться.
— Нет? Ладно, как хочешь. Тогда остаешься за хозяина. Не шали. Никого не трогай. Если придет желание, можешь починять примус. Шутка.
Кот снова прищурился, словно шутку оценил по достоинству, и замер в нирване.
Ровно без трех минут три Тимофей сделал полукруг у памятника Победы, свернул к хлебному магазину и направил машину прямо к арке парка Горького. Знакомый темный «мерседес» уже ждал. Как только Тимофей припарковался, из мерса выскочил один братан и открыл заднюю дверь. Из салона сначала показались тонкие ножки в туфельках на нереально высоком каблуке, потом рука, потом норковая шубка. Ира была восхитительна. С этим не поспоришь. За годы своей представительной и небедной жизни Ирочка в совершенстве отточила вкус и манеру держаться.
Придерживая полы шубки, она уже сама открыла дверь «форда» Тимофея и скользнула внутрь, устроившись на сиденье рядом с ним. В руках у нее была неприметная папочка.
В тот же момент она повернула к себе переднее зеркальце и неуловимо быстро окинула себя взглядом.
— Красивая, красивая, — усмехнулся Тимофей.
— Твое мнение меня не интересует, — ответила она, сжимая губы и проверяя равномерность нанесенной помады.
— Отчего же?
— Оттого, милый мой, что все это я уже прошла. Зачитала, можно сказать, до дыр. Истрепала и выбросила вон. Хотя… — она повернулась к нему, — от воспоминаний избавиться не так-то легко.
— Это верно. Скажи, ты счастлива?
— Да. Почему нет?
— Я видел твоего… волосатого коротышку.
— Ах! Того! Я его бросила. К тому же он никогда моим не был.
— Понимаю. Это по работе. И сколько вы из него выдоили?
— Коммерческая тайна, — улыбка чуть тронула ее яркие холодные губы.
— Кажется, вся твоя жизнь — сплошная коммерческая тайна. Ты не устала?
— Нет. Это весело.
— Ты не выглядишь веселой. Нервной — да. Но не веселой.
— Какое тебе дело, веселая я или нет? — вздохнула она, запахивая шубку.
— Мы некоторым образом были друг другу не чужими людьми.
— Вот именно. Были. И сплыли.
— Ты любила меня?
— А ты? — с вызовом посмотрела на него Ира.
— Я спросил первый.
— Для тебя это так важно?
— Это моя жизнь. Для меня в ней важно все. Даже ты. Даже такая.
— Какая?
— Леди из города Смолевичи.
— А ты стал злой, — с сожалеющей усмешкой констатировала Ирина.
— Нет. Напротив. Я добрый и пушистый. Так ты любила меня?
— Да что ты пристал ко мне?! Любила — не любила! Свет у вас клином, что ли, сошелся на любви этой! Клянчите, изворачиваетесь, как юродивые, слюни пускаете — подавай им любовь! Смешно даже. Только вот показали бы, что это такое. Где око лежит?
— Здесь, наверное, — Тимофей с улыбкой прикоснулся к груди.
— Ты действительно не изменился. Такой же дурашливый романтик. Ты и правда во все это веришь?
— Верю. Знаю.
— Ничего ты не знаешь! — разозлилась она. — Ничего! Вы все считаете себя Дэвидами Копперфилдами, а я полагаю вас жалкими иллюзионистами, обманывающими больше себя, чем тех, кого вы пытаетесь дурачить. Любая женщина, мой дорогой, даже самая влюбчивая и теряющая голову от пары фраз, никогда не заблуждается по поводу предмета своей влюбчивости. Она лишь закрывает глаза на откровенно торчащие из его рукава карты и вежливо отводит взгляд, если любимый совершает очередную глупость, запасы которой у вас, мужчин, просто неисчерпаемы. Вы зависимы от своих представлений о себе, от мнения других мужчин, от собственных дурных наклонностей и находитесь в рабской зависимости у своей штуки между ног. О да! Это единственное рабство, с которым вы смиряетесь до гробовой доски. Но нет! Правда не для вас. Напридумали себе сюсюканий, красивеньких слов и жестов, понасочиняли стишков о беспримерной, всепоглощающей любви. Вы из всего готовы религию сделать. Из любви, из еды, из всех ваших чувств, поганых и лицемерных. Так и любовь ваша — одна сплошная ошибка. Помнится, ты в постели красиво разглагольствовал про любовь. А я, как дура, поддакивала. Только, как оказалось, это твоя выдумка. Все слова — сплошной треп и больше ничего!
