Наталия Терентьева - Журавль в клетке
Ты уж иди, пожалуйста, Игорь. Не замирай на полпути. Когда ты останавливаешься, у меня тоже замирает сердце. А мне надо быть здоровой и растить дочку Машу. Которая уже совсем большая и еще такая маленькая.
Иди, не замирай. Все равно никто не поможет тебе определиться. Человек не только в одиночку умирает. (Почему ты напоминал мне об этом именно тогда, когда я говорила, что хочу быть с тобой всегда?) Он еще и решения принимает в одиночку. И страдает, и раскаивается – тоже. И в одиночку приходит к тому, кто прождал его всю свою единственную жизнь. Приходит навсегда. Ты ведь боишься этого слова?
Но для нас теперь это слово имеет несколько иной смысл, чем в юности. С каких-то пор жизнь идет все быстрее и быстрее, и стало больше волновать не то, что будет здесь, а то, что там уже ничего не будет.
Я сейчас прислушиваюсь к себе и спрашиваю: «А счастлива ли я вот такой поздней, запоздалой победой?» Какие роскошные минуты выбора! Что ответить тебе на твои вопросы… Незаданные вопросы, увы.
А три точки… Просто на бумаге так выражается твое молчание. Ты ведь либо шутишь, либо молчишь. И в твоем молчании как будто бы всегда подразумевается что-то глубокое и хорошее. Так же и в трех точках в конце каждой фразы. А на самом деле твои три точки просто прикрывают пустоту. И вовсе не о самом лучшем и сокровенном ты умалчиваешь. Нет. Все, что мог, ты сказал. А три точки – это вязкое болото твоей нерешительности, раздвоенности и неуверенности в собственных решениях.
Так что же я могу тебе ответить на твои три точки? Могу вот так:
???
А могу и так:
!!!
Или так:
– – -
Это, знаешь, такой модный сейчас ответ – «без комментариев», когда нечего ответить на чью-то глупость или нечем прикрыть собственную.
А как ты хотел? Чтобы я, как много лет назад, в молчании и в трех точках читала одно и то же: «Я тебя люблю»? А ты мне потом опять скажешь: «Не ври себе, ты сама все придумала, все за меня и за себя сказала, а я-то и не имел ничего подобного в виду»?
Я себе больше не вру. Маше тоже. И ничего тебе не предлагаю. Поступай как знаешь, но только – поступай! Не топчись ты в этих своих «трех тчк», как заблудившийся маленький мальчик, в коротких, описанных от растерянности и паники штанишках. Прости – издержки феминизма. И, может быть, некоторого возрастного отчаяния. Тебе тоже тяжело, я знаю. Вот это-то меня и смущает.
Не понимаю, как вообще может быть тяжело после встречи с таким прекрасным, как наша Маша? После встречи со своей великолепной юной копией. Маша не похожа на тебя лишь в одном – в главном. В чем? Не скажу. Думай сам.
Знаешь, что она меня сегодня спросила? Она спросила: «Мама, а почему уходит любовь?» Вот что ее теперь интересует, мою маленькую Машу, от которой я столько лет прятала свои слезы и твои фотографии. Моя веселая девочка, уверенная в себе и во мне, никогда еще не любившая, размышляет над тем, куда и почему уходит любовь.
Я уже привыкла видеть твою уходящую фигуру в окне. Мне будет чего-то не хватать, когда ты наконец определишься. И ты знаешь, мне кажется, я знаю, как ты определишься.
Давай загадаем.
Если я права – то я, наконец, коротко постригусь, совсем коротко, но не под мальчика, а такие есть, знаешь, французские стрижки – гладкая аккуратная голова с четким пробором. Или нет, наоборот, пусть лучше будет растрепанный Гаврош с неровной смешной челкой. И куплю себе очень короткое пронзительно-синее пальто – цвет, который я никогда не носила.
А если я не права – я уеду. На время. Куда-нибудь далеко. Где можно, проснувшись утром, выйти на берег моря и собирать нежные прозрачные осколки сердолика и агата, как будто светящиеся в руке, и где так тихо, что, отплыв далеко-далеко, слышишь, как в домике на берегу твой спутник напевает, отстукивая себе такт по огромному медному тазу, который служит и гонгом на обед, и зеркалом: «All of me, why not take all of me, baby, can't you see, I'm not good w-i-i-j-thout you». Что в общих словах переводится так: «Всю меня (или всего меня – смотря кто кому поет), почему бы не взять всю меня, милый? Неужели ты не видишь – мне без тебя так плохо».
Нет-нет-нет. Ты не радуйся. Это не ответ. И не подсказка. Это знаменитая песня Эллы Фицджеральд. Чем мотаться туда-сюда в такой снегопад, сядь где-нибудь спокойно, в одиночестве, и послушай. Чудесный мотив и милые наивные слова. Дальше ты пропусти, там музыкальная тема рассыпается, это для нашего пернатого соседа Чиза – его любимые бесконечные «ва-ба-ди-ду-да», и послушай конец. «You took the part that once was my heart, so why not take all of me», что значит следующее: «Если уж ты взял(а) себе ту часть меня, что когда-то была моим сердцем, почему бы в таком случае не взять всю/всего меня». Афроамериканцы все-таки очень сентиментальны.
Я все отвлекаюсь и оттягиваю то главное, что мне нужно сказать тебе. Я ведь знаю, как должна поступить я.
Я боюсь тебя, Игорь, и не верю тебе, и не хочу становиться заложницей твоего переменчивого нрава и внезапно вспыхнувшей поздней страсти. Что касается твоей запоздалой отцовской любви и нежности к Маше – люби. Мешать не стану, но и помогать тоже не хочу. Слишком дорогой ценой досталось мне твое тихое семейное счастье.
Знаешь, когда-то давно-давно, когда мы расстались, я очень плохо засыпала. У меня рос живот, спать я могла только на спине, а на спине я никогда раньше не спала, и вообще последние пять лет до этого спала на правом боку, крепко держась за тебя и собираясь так держаться всю жизнь.
И однажды в метро я прочитала у кого-то рядом в книжке две строчки. Они мне очень понравились, до слез. Я расплакалась прямо там, в вагоне, ничего не могла с собой поделать. Меня стали уговаривать, что беременным нельзя плакать, это вредно для ребенка. Мне было стыдно, что плачу из-за каких-то двух строчек, я вышла из вагона, но все никак не могла успокоиться. А потом, вечером, я легла спать, погасила свет и попыталась вспомнить эти строчки. Я не была уверена, может, я и перепутала одно или два слова. Я проговорила их про себя. Потом вслух. И уснула.
С того дня я каждый день, до самых родов, повторяла перед сном эти слова. Я уже не плакала, просто говорила их себе и засыпала. И, главное, утром никак не могла их вспомнить. А вечером они сами возвращались и приводили ко мне сон. Каждый раз – разный, но в нем обязательно присутствовал ты. И почему-то ты был в моих снах гораздо старше, как будто приходил ко мне из сегодняшнего дня.
Да-да, ты стал именно таким, каким снился мне тогда, когда я ждала Машу. Даже морщинки прорезались именно так. Ты приходил во сне и смотрел на меня с укором и молчал. А я все никак не могла взять в толк – почему с укором-то, ведь ушел ты, а не я? Вот возьми сейчас, проговори эти строчки перед сном, и посмотрим, что тебе приснится. Может, то, что будет через пятнадцать лет? И ответ получишь – что тебе делать.
