Виктория Хислоп - Возвращение. Танец страсти
Мерседес заметила сидящих на стене девушек, они оживленно болтали, некоторые заплетали подружкам косы, остальные кружились со своими шалями с бахромой. Несколько юношей издалека следили за ними, время от времени получая в награду брошенные искоса взгляды. Юноша постарше держал гитару. Он пробренчал несколько нот с безразличием, свойственным самоуверенным красавцам, а когда поднял глаза, заметил наблюдавшую за ним Мерседес. Она улыбнулась. Он был ненамного моложе самой Мерседес, но она чувствовала себя на сто лет старше. Она не испытывала страха и без колебаний подошла к парню.
— Тут будут позже танцевать? — спросила она.
Ответом ей был высокомерный взгляд. Неподалеку воздвигали маленькую деревянную сцену — деревня явно готовилась к празднику. Это был первый праздник, который за несколько месяцев видела Мерседес, и, даже если отбросить его религиозную составляющую, сам ритуал, музыка и танцы имели собственный резонанс. Она не могла устоять.
— Это же день Святого Иосифа! — воскликнул он. — Разве ты не знаешь?
Позже, вечером она в очередной раз увидела гитариста, который сидел рядом с пожилым мужчиной на стульях у края сцены. Было часов восемь. Впервые с начала года и вечером сохранилось дневное тепло. Сложно было сказать, в какой именно момент мужчины перестали настраивать гитары и раздались первые ноты алегриас, но публика нестройно зааплодировала.
Создавалось впечатление, что волны музыки льются из противоположных точек, схлестываются и сливаются воедино подобно течениям двух рек. Мелодии отца и сына переплетались. Звуки сливались друг с другом, смешивались и отступали вновь, продолжая течь в своем изначальном направлении. Случались впечатляющие моменты, когда инструменты звучали как один, а потом возвращались каждый к своей мелодии. Даже несовпадение казалось гармоничным, минорные и мажорные аккорды иногда сливались в утонченном диссонансе.
Мерседес, сев поближе, отбивала рукой ритм и улыбалась. Музыка была безупречной. На какое-то время раздираемый войной мир перестал существовать.
Когда закончилось это божественное выступление, отец поднял глаза и встретился взглядом с Мерседес. Настал ее черед. Поговорив со старшим гитаристом в начале вечера, она узнала, что отец и сын тоже не местные. Они несколько месяцев назад покинули Севилью и сейчас выжидают, когда смогут вернуться домой. Пока это слишком опасно.
— Люди будут рады увидеть настоящее фламенко! — улыбнулся он, показывая большую щель между передними зубами.
На маленькой деревянной сцене, где уже выступили мальчики и девочки, а также пара женщин постарше, танец Мерседес превратился в нечто большее, чем просто выражение страсти и силы, характерное для фламенко. Примитивная мощь ее движений достигла сердца каждого зрителя. Глухие раскаты «Оле!» издавали как мужчины, так и женщины, очарованные этой изумительной танцовщицей. Гитаристы заставили их забыть, но Мерседес напомнила, что их страна разорвана на части. В ее движениях воплотилась вся боль, которую они ощущали, когда думали о ружьях и орудиях, повернутых против них. После двадцати минут танца ей нечего было больше им дать. Ее последний удар ногой, от которого затрещали половицы, бесспорно, означал вызов. «Мы не сдадимся», — казалось, говорил он; раздались бурные аплодисменты.
Люди заинтересовались Мерседес. Многие, с кем она беседовала той ночью, не могли понять, зачем она стремится в Бильбао, где, по их мнению, было очень опасно.
— Почему бы тебе не остаться здесь? — интересовалась женщина, в доме которой она остановилась. — Тут гораздо безопаснее. Если хочешь, можешь пожить в этой комнате.
— Вы так добры, — отвечала Мерседес, — но я должна ехать. Тетя с дядей уже давно меня ждут.
Было проще соврать, чем сказать правду. Она еще не утратила веру в то, что найдет Хавьера, даже если его образ начал стираться в ее памяти. Она просыпалась по утрам и тщетно пыталась представить себе его лицо — иногда она не помнила абсолютно ничего, даже общих черт. Временами ей приходилось доставать из кармана фотографию Хавьера, чтобы вспомнить его черты, чистые миндалевидные глаза, орлиный нос, красивый рот. Тот счастливый момент в Малаге, когда был сделан этот снимок, казался таким далеким, как из другой жизни. А такую ослепительную улыбку, казалось, теперь можно было найти только в исторических книгах.
Находясь вдалеке от всех, кого она знала, от всего, что было знакомо, Мерседес чувствовала, как в сердце растет пустота. С того момента, когда исчезла из виду семья Дуарте, она чувствовала себя хрупкой и оторванной от мира. Сколько ее уже не было дома — недели, месяцы? Она едва ли могла ответить. Чем исчислять время? Его незыблемость превратилась в пыль.
Мерседес была уверена в одном: если она зашла так далеко, то должна продолжать свой путь. Она не обращала внимания на новое ноющее сомнение в том, что сможет когда-либо встретить объект своих поисков.
Она встала ранним утром, чтобы наверняка успеть на автобус, который, как ей сказали, доставит ее к месту назначения. Несколько часов автобус трясся по дороге к Бильбао и наконец прибыл на окраину города, а вскоре Мерседес поняла, почему ее намерение поехать в Бильбао встретило минувшей ночью такие скептические взгляды.
От окраины Мерседес подвез врач, который высадил девушку на главной городской площади.
— Я не хочу вас бросать, — вежливо сказал он, — но в Бильбао сейчас непросто, многие стараются отсюда уехать.
— Знаю, — ответила Мерседес, — но мне необходимо быть именно здесь.
Врач увидел, что ее не запугать, и не стал лезть с дальнейшими расспросами. По крайней мере он сделал все, что мог. В отличие от этой молодой женщины он не собирался ехать в Бильбао, если бы не врачебный долг — его ждал целый госпиталь раненых.
— Честно сказать, не думаю, что этот город долго продержится, поэтому берегите себя.
— Постараюсь. — Мерседес попыталась улыбнуться. — Спасибо, что подвезли.
В городе царил хаос: частые воздушные налеты, страх, отчаяние и паника. Ничего этого не было минувшим летом в Гранаде и даже в Альмерии среди травмированных беженцев из Малаги.
Бильбао, казалось, был несказанно далек от тех маленьких городков, где она останавливалась, которые не затронула война (если не духовно, то физически). Город постоянно находился под разрушительным огнем. День и ночь его бомбили с моря и воздуха. Порт был блокирован, и запасы еды практически закончились. Люди выживали на рисе и капусте, если не готовы были есть ослов. Другого мяса не было. Мертвые тела были обычной картиной. Они лежали на улицах, сложенные, как мешки с песком. Каждое утро их увозили на телегах в морг.
