Дороти Иден - Никогда не называй это любовью
– Вопросы здесь задаю я.
– Нет, не предлагал.
– И вы можете поклясться, что не делали этого?
– Не стану.
– Вы клянетесь, что не писали к нескольким лицам?
– Клянусь.
– А к двоим?
– Нет, я не писал и к двоим.
– А одному человеку?
– Насколько я помню, я не писал никому.
– Разве вы не писали сэру Джорджу Тревильяну[42], грозя ему разоблачением?
– Ни о каком разоблачении я не писал.
– Хорошо, о предоставлении информации?
– Нет, я не писал ни о первом, ни о втором.
– О чем же вы тогда писали?
– Насколько я помню, в своем письме я просил его о небольшой денежной помощи.
Он начал путаться в словах и чуть заметно задрожал. Он не знал, допущены ли грамматические ошибки в написанных им словах, и не ожидал, что у сэра Чарлза Рассела имеются копии писем, которые он писал архиепископу Уолшу, когда его мучила совесть. Мистер Льюис попросил архиепископа предоставить ему копии этих писем, но тот отказал на основании того, что тайна корреспонденции приравнивается к тайне исповеди. И все же этот несгибаемый человек всеми правдами и неправдами вынудил архиепископа хотя бы показать эти письма. И после этого стал весьма саркастически относиться к тайне исповеди.
– Вы ведь католик, не правда ли?
– Совершенно верно.
– Тогда, полагаю, это должно показаться вам довольно занятным.
Однако мистер Пиготт с негодованием отверг то, что должно было показаться ему забавным, считая, что о его грехах ничего никому не известно.
Сэр Чарлз прочитал часть письма, раздобытого у архиепископа Уэлльского путем нарушения тайны исповеди.
– Что вы на это скажете? – резко спросил он.
– Это совершенно четко говорит о том, что у меня и в мыслях не было писать эти письма.
– Ну если это говорит о том, что вы даже не думали писать эти письма, тогда о чем же вы думали?
– Понятия не имею.
– Вы можете представить его светлости какую-нибудь улику самого косвенного характера?
– Нет.
– Или улику, услышанную от кого-нибудь?
– Нет.
– Или когда-нибудь?
– Нет.
– Или где-нибудь?
– Или где-нибудь, – теперь мистер Пиготт автоматически повторял слова.
– Вы когда-нибудь упоминали о том ужасном деле?
– Нет.
– И оно по-прежнему заперто… навеки запечатано… в вашей груди?
В конце концов мистер Пиготт полностью потерял самообладание. Он с мукой на лице заломил руки и в отчаянии прокричал:
– Нет, я выпустил его из Моей груди!
Чарлз приехал домой ночью с бутылкой шампанского. Все кончено навсегда, сказал он. Завтра этот жалкий мерзавец Пиготт расскажет, сколько ему заплатили за подделку писем и кто заплатил. Так что еще один враг удален с поля боя.
Однако Кэтрин и теперь не могла успокоиться. Ведь хорошее никогда не продолжается долго, особенно когда речь идет о политике. Сегодня это Пиготт. Кто будет завтра?
После открытой демонстрации своей враждебности, выказанной Вилли с места дачи свидетельских показаний, Кэтрин написала ему, что больше он не посмеет переступить порог ее дома, пусть даже не пытается сделать это. Если же он будет настаивать на встрече с детьми, в чем она не имеет права ему отказать, то дети должны будут поехать к нему. А что касается ее, Кэтрин, она больше никогда не откроет ему дверь своего дома. Также она была весьма неучтива по отношению к Анне, которая теперь полностью перешла на сторону Вилли. Ей уже слишком много лет, и она слишком устала от примирений. Ее навязчивая идея – любить и защищать Чарлза, а значит, все его враги автоматически становятся и ее врагами. В этом Кэтрин доходила буквально до одержимости. Только дети и любимая тетушка Бен, которая к этому времени уже была прикована к постели, занимали оставшуюся часть ее сердца.
– «Таймс» непременно принесет тебе извинения, – сказала она.
– Разве ты не помнишь, как я сказал, что рано или поздно они будут вынуждены извиниться? Разве все это не свидетельствует о том, что английский общественный строй не так уж непогрешим?
Кэтрин слишком долго оставалась в сильнейшем напряжении, чтобы быстро успокоиться.
– Ты уверен, что Пиготт завтра признается?
– Если бы ты видела его сегодня, то у тебя бы не возникло никаких сомнений в этом. Сэр Чарлз буквально лишил его дара речи. Бедный ничтожный мерзавец… У него в Дублине семья, и он чувствует угрызения совести и свою вину перед ней. Он, конечно, скажет, что совершил все ради своей семьи.
– Если его дети пойдут по стопам своего отца, то им лучше умереть с голоду, – пылко проговорила Кэтрин.
– Кэт, ну нельзя же быть такой мстительной!
– Да ты посмотри, что он с тобой сделал! – вскричала она. – Целый год тебя подозревали Бог знает в чем! Со всех сторон на тебя выливали целые бочки грязи! И как ты только можешь испытывать сочувствие к нему или к кому-то из его родных?
Чарлз шутливо сдвинул брови.
– А я-то подумал, что у нас с тобой будет небольшой праздник, дорогая… Может быть, мне спрятать шампанское для более подходящего случая?
Как всегда, ее гнев вмиг прошел и ей стало совестно.
– Прости, прости меня, я не хотела вести себя как сварливая старуха!
– Ты? Сварливая старуха? Ну, мне лучше знать, кто ты есть на самом деле.
И необыкновенное спокойствие в его голосе смыло без следа ее мстительное настроение. Ведь, слава Богу, все кончилось удачно, беды не случилось. От выпитого шампанского они почувствовали уверенность, спокойствие и с оптимизмом заговорили о будущем, о котором так редко осмеливались даже мечтать. Когда умрет тетушка Бен, а это случится очень скоро, ибо недавно ей исполнилось девяносто семь лет, Кэтрин продаст Уонерш-Лодж и купит дом в Брайтоне. Ей всегда нравился Брайтон, близость моря. Тем более теперь превосходное железнодорожное сообщение от Лондона до Брайтона. Если бы им удалось подыскать себе дом в самом уединенном уголке этого города, поближе к холмам… тогда было бы меньше прохожих, меньше зевак…
– Значит, мы будем вместе, Кэт?
– Конечно, дорогой! Разве я не твоя жена? Разве мы с тобой не супружеская пара, как много-много других людей?
– Я бы очень хотел уехать из дома рядом с Риджентс-Парком. Этот особняк никогда не был для меня домом.
– И Вилли никогда не омрачит наш дом своим присутствием, – погруженная в свои мысли, продолжала Кэтрин.
– Мне кажется, ты читаешь сейчас миссис Генри Вуд, дорогая моя.
– И Ирландия добьется гомруля, и тогда мы заживем счастливо.
– Разве когда-нибудь люди жили счастливо?
– Не знаю. Но мы обязательно это узнаем.
Увы, ничто на свете не проходит без огорчений, поэтому на следующее утро свидетель Ричард Пиготт не явился в суд. Все это походило на загадку, которая никогда не будет разгадана.
