Пат Бут - Майами
Роб сел. Лайза, Мона и Абдул, широко открыв рты, глядели на него.
— Это был единственный выход, — сказал он. — По-моему.
За их спиной весь ресторан взорвался в какофонии звуков. Все оказались свидетелями ссоры в духе Хемингуэя. Это было превосходно.
Супержеребец суперзвезды проучил грубияна.
Женская честь была защищена. Мужское достоинство подтверждено. Давид сразил Голиафа в реальной жизни для их развлечения и без дополнительной платы.
— Роб, это было невероятно, — выдохнула Лайза. Искренний свет любви струился из ее глаз. — Как твоя голова, о'кей? О, Роб?
— Чертовски примечательное шоу! — сказал Абдул, который жил в Оксфорде. Он вытер полоску пота с верхней губы шелковым носовым платком.
— Пошли отсюда, — сказала Мона.
Все согласились с ней, особенно Абдул. Он бросил пятнадцать стодолларовых купюр на стол, чтобы ни у кого не возникло повода останавливать их по дороге к дверям. Лайза шла первой. Она отступала так же по-королевски, как и наступала. Метрдотель делал двусмысленные жесты руками, когда она проплывала мимо, желая, чтобы она ушла, но не желая, чтобы она больше не приходила. Три женщины и мужчина сказали Робу эквиваленты «браво», когда он поравнялся с ними. Какой-то пьяница в углу исступленно аплодировал. Затем все в ресторане решили, что требуется выпить еще. И этот инцидент уже затвердевал в мягком цементе фольклора Саут-Бич.
28
«Семпер» по латыни означает «всегда». Такое оптимистическое название носил ночной клуб. Вход в клуб охранялся красной веревкой и тремя мужчинами, которые в сущности казались слишком крупными для такой работы, где требовалось не допускать нежелательных лиц. «Нежелательные» не обязательно означали наркоманов с побитыми физиономиями и грязных бродяг, дергающихся от паранойи и размахивающих ножами. Они включали людей, одетых в полиэстр, туристов, пожилых и некрасивых людей, нервных и прочих, кто не понравился по какой-либо причине горе мускулов, стоящей с правой стороны красной веревки. Этим неудачникам говорилось, с терпеливой вежливостью, что «Семперс» маленький частный клуб, куда допускаются только его члены. Это было верно. Не указывалось только то, что правило это не распространялось на «правильных» людей. Еще более трудно определить тип персон, который был семпер желанным в «Семперсе». Достаточно только сказать, что Лайза Родригес являлась воплощением такой персоны. Когда Луи и Жан Канале начинали здесь дело, то не исключено, что у них в мозгу светил немеркнущий образ Лайзы. Теперь, когда она приближалась, эти невероятные утюги спешно убирали веревочный барьер, их ледяная мощь таяла в клейком и подобострастном желании услужить.
— Добрый вечер, мисс Родригес, — пробормотали они громко, опустив головы и раскинув руки, чтобы отделить звезду от любопытных уличных зевак, что толпились на тротуаре.
— А вы члены? — сказал грубый юнец из колледжа, стоявший с несколькими девочками. Ему уже отказали в праве войти, и он был достаточно умен, чтобы сообразить, что это было отражением его желательности, как человеческого существа.
Роб огляделся вокруг, пожал плечами и улыбнулся парню, на месте которого вполне мог находиться. Никто больше и глазом не моргнул в ответ. Они направились вниз по спиральной лестнице, напоминавшей штопор для бутылочных пробок. Возле столика метрдотеля прозвучали шумные приветствия, и затем их проводили мимо столиков к необыкновенно комфортабельной софе и таким же креслам, расположенным перед девушкой, которая вела кабаре.
Абдул заказал бутылку «ХО», еще шампанского и кофе, на который у них не хватило времени в «Меццанотте».
— Может, тебе приложить лед к голове? — прошептал он заботливо Робу.
Роб отмахнулся. И в самом деле, точки на челюсти оказались на удивление мягкими, а голова на удивление твердой. Он чувствовал себя хорошо, и в полной мере наслаждался духом этого вечера.
— Можно мне заказать кока-колу или что-то в этом роде? — спросил он, и Абдул добавил это в свой список.
— Это место напоминает блошиный рынок, — заявила Мона. Она заблуждалась. «Семперс» выглядел как чудовищно огромный, трусливый «Аннабел». Все было устроено так, что напоминало чью-то гостиную, вопрос только, чью. Ответ же звучал примерно так — гибрид между Гертрудой Стайн и приторным педиком. Все казалось ошеломляюще оригинальным. Картины, похожие на почтовые марки, в рамах с облупившейся позолотой испещряли стены. Настольные лампы с бахромой опасно балансировали на маленьких боковых столиках из красного дерева. Софа проглатывала вас, вытертые персидские ковры нежили ваши ступни словно мякоть моллюска. Повсюду стояли стеклянные пепельницы и серебряные подносы, канделябры, обои были пушистыми, с гаммой цвета от коричнево-оранжевого до желтого, словно примула, и все это приглушалось теплым полумраком, пылало восхитительным декадансом, который проскальзывал в ваше сознание, как старое шампанское.
— Берлин, — сказал твердо Абдул, не обращаясь ни к кому в отдельности. Он разглядывал певичку. Она могла бы поднять Гитлера из могилы. Голубоглазая, светловолосая арийка, она изобразила такой изгиб тела, исполняя зажигательную песенку, что ей позавидовала бы сама Дитрих. Ее платье было светящимся, серым и облегало ее тело, словно презерватив. Она извивалась, словно червяк на крючке, и испускала флюиды андрогинной чувственности, которые должны были апеллировать ко всем оттенкам сексуальных склонностей. И это было весьма кстати. В «Семперсе» были представлены почти все эти оттенки.
— Ты сводишь меня с ума, — пела она, нацеливая неправдоподобный сентимент на пианиста с хвостом, который улыбался ей сквозь клубы дыма от сигареты в духе Бельмондо. На «Стейнвее», чьи клавиши пианист щекотал, стоял бокал с шампанским.
— Тут вокруг полно киношников, — сказала Лайза.
Луи Канале, владелец, возник перед столиком. Взаправду.
— Все в порядке? Ол райт? Я весьма сожалею, сегодня у нас немного переполнен зал.
— Ваши люди обслуживают нас превосходно, — сказал Абдул, наливая щедрую порцию бренди в тонкий сетчатый шар.
Лайза сладко улыбнулась и ничего не ответила. Слова казались излишними.
Дух Саут-Бич уплывал прочь, однако его глаза устремлялись на них при слабом свете ламп. В зале слов не требовалось. Там сидела Лайза Родригес. В другом углу, кажется, находилась Линда Эвангелиста. А до этого заходил Жан-Поль Голтье, по крайней мере, кто-то утверждал это.
Свое обаяние певичка изливала на зал. Она оживленно артикулировала, заворачивая клубничные губки вокруг фраз; и держала микрофон так, как будто собиралась заниматься с ним любовью. Она выхватила в толпе чьи-то глаза и впилась в их владельца, пока тот не поник безвольно. Тогда она засмеялась замечательному дискомфорту, что натворила, и набросилась на следующую жертву. Порой она направлялась прямо в зал, покачивая бедрами, и ее пальцы хватали воротнички рубашек, проводили по волосам избранных ею самцов, ласкали плечи осторожно выбранных женщин.
