Белва Плейн - Осколки судеб
Эта картина и открылась взору Стива, когда он в первый раз поднялся по тропе с вещевым мешком на плече, в котором было сложено все его нехитрое имущество. Но сейчас с того места на вершине холма, где он стоял, он видел ферму Мира словно бы с высоты птичьего полета, целиком, с ее яблоневыми садами, крепкими черно-белыми голландскими молочными коровами и людьми – маленькими темными точками, движущимися между домами и хозяйственными постройками. За всем этим виднелось смутное размытое пятно, которое могло быть облаками или даже морем.
Было уже за полдень, и солнце начинало припекать. Все утро он строил из жердей изгородь, которая должна была уберечь овец от падения в овраг. Он чувствовал, что устал, но это была приятная усталость, как после хорошей разминки. Выше пояса он был коричневым от загара; волосы его выгорели на солнце, и в душе царил покой.
– Тебе нужна перемена обстановки и отдых, – вспомнил он слова Тима Пауэрса.
Они разговаривали у него в кабинете спустя несколько дней после того, как в университете взрывом бомбы оторвало человеку обе ноги.
– Я видел его, я шел в библиотеку, когда увидел толпу. Они несли его к машине «скорой помощи»… Тим, я после этого две ночи подряд не мог уснуть, все видел окровавленные обрубки и слышал крики… Господи, Тим, эти крики все еще звенят у меня в ушах…
Тим вышел из-за стола и, подойдя к Стиву, положил ему руки на плечи.
– Они перестанут звенеть. Поверь мне. Ничто не длится вечно. Со временем все забудется, – проговорил он необычайно мягко. – И потом, ты, во всяком случае, не имел к этому никакого отношения.
При всем насильственном характере демонстраций, в которых Стиву приходилось принимать участие, никогда, даже в день налета на отдел регистрации призывников, когда он весь трясся от страха, ему не было так тошно, как сейчас. Это увечье, нанесенное человеку, которого он знал, совершенно выбило его из колеи.
Помнится, он задал тогда Тиму вопрос:
– А что, если бы я имел к этому отношение?
– Ты прекрасно знаешь, что нашей целью является уничтожение лишь собственности, без нанесения, по возможности, какого-либо вреда людям.
– Да, я знаю.
Тим убрал с его плеч руки и снова сел за свой стол. Стив продолжал стоять, устремив невидящий взгляд на пляшущие в луче солнечного света пылинки над столом.
– Хотя, – подал внезапно голос Тим, – я никогда не говорил, что не может настать такого времени, когда нам придется… придется перейти и к более решительным действиям. Ты это тоже знаешь.
Стив кивнул, чувствуя себя в тот момент безмерно несчастным.
– Этот человек – жертва. Но та борьба, в которой он пал жертвой, не стала от этого менее чистой. Она остается борьбой за мир и справедливость. Даже в самом благородном деле ты не застрахован от ошибок. Так-то вот. Ты не согласен?
– Разумеется, я согласен. И все же, мои нервы… Вот уж никогда не думал… Мне казалось, я-то заговорю о своих нервах в последнюю очередь.
Тим улыбнулся.
– Мы все не из железа. Тебе надо как следует отдохнуть, и на свежем воздухе. Одна из наших коммун в Калифорнии именно то место, которое тебе нужно. Чудесный теплый климат, никаких забот. Оставайся там, пока не почувствуешь себя полностью излечившимся и готовым вновь ринуться в бой. И тогда возвращайся…
Как всегда, Тим понимал его лучше, чем он сам себя понимал, подумал Стив, собрав инструмент и начав спускаться по склону холма. Он действительно излечился, излечился настолько, что вообще перестал думать о том, чтобы уйти отсюда. Здесь теперь был его дом и его новая семья, полная дружеского участия и понимания.
Сорок пять – пятьдесят мужчин и женщин, живущих обычно на ферме одновременно, называли себя «аполитичными». Некоторые из них когда-то принимали активное участие в общественной жизни, но впоследствии от этого отошли. Политика, говорили они, никому не нужна. Они никогда не слушали радио, не читали газет, и на ферме не было ни одного телевизора. Их девиз – вести простой образ жизни и делить все поровну. По их мнению, это и есть революция.
Все здесь было общим: книги, еда, одежда, наркотики и любовники. Счастливые, независимые, полуголые дети бродили под жарким солнцем по всей ферме, и любой, кто оказывался поблизости, присматривал за ними и отвечал на их вопросы. Каждая мать заботилась о ребенке любой другой матери, и мужчины делали то же самое. Довольно часто мужчина не мог сказать, который из детей был его ребенком, или был ли у него вообще ребенок; все это не имело никакого значения.
В университете также было полно свободного секса, правда, не детей, так что Стиву все это не в новинку. Что же до наркотиков, это у него тоже не вызывало никаких вопросов, хотя сам он никогда ими не увлекался. Одежду приходилось делить между всеми, что его вполне устраивало. В городе был магазинчик, который держал для таких, как он, бесплатные товары; ты просто протягивал руку и брал все, что тебе нужно.
Очень скоро он научился тому, чего никогда не делал прежде, освоил в какой-то мере плотницкое дело, работал с кожей. Здесь каждый сам себе шил обувь. Он также научился доить коров и помогать им при отеле. Время от времени он пас коз и совершал «помойные» набеги на город, чтобы запастись некондиционными овощами и фруктами, которые выбрасывались супермаркетами.
Это тебе не Вестчестер с его теннисными кортами и бассейнами, и даже не университет, подумал он и, усмехнувшись, вошел в сарай с инструментами, чтобы положить там все свои многочисленные молотки, пилы и рубанки.
Убрав все на место, он совершенно неожиданно для себя вытянул перед собой руки и, расставив широко пальцы, принялся их разглядывать. Это были большие сильные руки со сбитыми кое-где ногтями и мозолями на ладонях, руки трудяги, которые многое умели делать. Он снова усмехнулся и тут же посерьезнел, причем так резко, что казалось, будто улыбку стерли с его лица. Такое с ним случалось время от времени, когда что-то вдруг напоминало ему о доме, об отце…
Печальные, тяжелые воспоминания. Рука его отца. Он содрогнулся, словно его собственные пальцы почувствовали в этот момент невыносимую боль. О Господи, вся жизнь человека брошена псу под хвост! Каким бы узким и эгоистичным ни был этот маленький медицинский мирок, для отца он составлял всю его жизнь! Нельзя отрицать огромности постигшего отца несчастья, как нельзя и не сочувствовать матери, которая явилась невольной причиной этого.
Стив попытался не думать о внезапно вспыхнувших в памяти словах, которые, как ему казалось, он случайно подслушал во время своего краткого визита домой после несчастного случая. Горничная и садовник шептались о чем-то в кухне, и не вообразил ли он того, что они говорили о попытке его матери покончить с собой? Он никому не сказал ни слова о подслушанном разговоре, наполовину веря тому, что услышал, и страстно желая не верить…
