Анна Берсенева - Мурка, Маруся Климова
После этой истории, которую Амалия рассказывала по дороге к машине и потом, уже сидя за рулем, Марусе совсем расхотелось встречаться с новоявленными родственниками. Ну ладно, хоть и призрачный, но все же долг по отношению к умирающему... биологическому отцу. Но какой-то единокровный брат, еще к тому же его мама... О чем с ними говорить? И, кстати, на каком языке с ними говорить? Благодаря занятиям с преподавателем, на которых в ее последний школьный год настояла Анна Александровна, Маруся могла худо-бедно объясниться по-английски. По-итальянски она, естественно, не знала ни слова.
– Твой братец Марко выучил русский, – сообщила Амалия. – По-моему, у него была какая-то безответная русская любовь, вот он и сподобился. Это у них вообще фамильное, русская любовь, и непременно безответная. Не я первая, оказывается, в этом ряду. Твоя бабка по их линии была, представь себе, русская эмигрантка первой волны. Ну, что я буду про это!.. Они тебя сами замучают семейными историями.
– Ты раньше машину не водила, – сказала Маруся, глядя на грустную темно-синюю линию холмов, которая плыла в дымке за окном «Фиата».
Ей было так неловко от всего предстоящего в ближайшее время, что хоть выпрыгни на полном ходу из машины.
– Какую машину я должна была водить раньше? – зло усмехнулась Амалия. – Очередную подачку от твоего обожаемого Ермолова? Да я, ему назло, на рейсовом автобусе домой в деревню ездила, к тому же на последнем, со всякой пьянью. Как будто ты не замечала!
– Я замечала, – тихо сказала Маруся. – Только не понимала зачем. И сейчас не понимаю.
– А вот затем! Затем что он обычный мужик, а не то, что ты про него выдумала. Супруга у тебя праведная до тошноты, заскучал ты с ней, на подлятинку тебя твой член потянул? Ну так получи по полной программе. – Амалия поймала Марусин взгляд в водительском зеркальце и поморщилась. – Все-таки до взрослости тебе еще далеко. Я больше чем уверена, мужчине, с которым ты живешь, ты приносишь домашние тапочки ко входной двери и кофе в постель.
Маруся представила, что сказал бы клоун Сидоров, если бы она вздумала принести ему тапочки к двери в цирковую гардеробную, и улыбнулась.
Амалия осталась прежней, но сама она, наверное, все-таки изменилась. Она больше не чувствовала себя подавленнной рядом с мамой, хотя совсем не понимала, в чем тут дело.
Амалия остановила машину у высокой кованой решетки. За решеткой был заросший ровными кустами холм, а на холме в синем вечернем воздухе белел тускловатым мрамором, яснел невозможной чистотой и печалью двухэтажный дом. Амалия нажала несколько кнопок и открыла зажужжавшую калитку.
– Вот она, фамильная вилла. Иди одна, – сказала она. – А то меня от этой их утонченности и семейственной душевности уже тошнит. Особенно от синьоры Маливерни. Ну что за бабы у всех моих мужиков! Что у этого, что у Ермолова. У одного Эрнесто бывшая нормальной оказалась. Чуть меня не зарезала от полноты чувств.
Маруся пошла вверх по неширокой, вымощенной истертыми старыми камнями дороге. Ясная вилла ошеломила ее, поэтому шла она медленно. И, наверное, еще потому, что пыталась хоть немного продлить время, в которое была до поры свободна от всех этих неизбежных странно-родственных отношений. Она и сама побаивалась того, что Амалия назвала семейственной душевностью. Почему-то представлялось, что сейчас ей навстречу выскочит толпа галдящих людей, бросится обнимать ее, целовать и обливать слезами.
Но бесконечно идти к недалекому дому было ведь невозможно. Маруся остановилась у старинной, темного дерева двери и тихонько в нее постучала.
– Я потерял возможность двигаться, когда тебя увидел. Ты испугалась?
Марко налил еще вина в Марусин бокал и придвинул к ней поближе круглую доску с сырами. Кругом стоял полумрак, зал освещался только огнем камина, и от его тревожных сполохов оживали фрески на стенах.
– Немножко, – улыбнулась Маруся. – У тебя было такое лицо, как будто ты увидел призрак.
– Но это понятно. Ты очень похожа на твою и мою бабушку. Значит, я мог подумать, что вижу ее. А она умерла почти восемьдесят лет назад. Здесь, в этом доме. И, значит, я мог немного испугаться ее призрака.
Наверное, безответная любовь к неведомой русской была у Марусиного брата нешуточной. Во всяком случае, Марко говорил по-русски понятно и почти без затруднений. А может, дело было вовсе не в какой-то там любви, а просто в генетическом чутье к языку, происходившем от той самой русской бабушки, на которую, как он считал, была необыкновенно похожа Маруся. Фотографий этой бабушки она еще не видела, да и не торопилась увидеть. Ей неожиданно оказалось так легко и хорошо с родственниками, о которых она всего неделю назад даже понятия не имела, что вообще не хотелось никуда идти, ничего узнавать или разглядывать.
Это чувство – легкости и правильности происходящего с нею – распространялось даже на Паоло Маливерни, хотя, конечно, было очень странным по отношению к умирающему человеку. Маруся разговаривала с ним минут пять, потом начало действовать лекарство и он впал в забытье. У нее не было ощущения, что она видит перед собою отца. Но взгляд старика, сидящего в большом, похожем на приподнятую кровать кресле, был настолько внимательным, что все происходящее в полумраке комнаты на втором этаже, где Паоло Маливерни ожидал ее и говорил с нею, показалось Марусе каким-то... очень серьезным. И сам он не показался ей чужим.
А с Марко она и вовсе почувствовала себя так, как если бы просто осталась наедине с собою; весь он был ей понятен. У него были необыкновенные глаза, грустные, карие, освещенные из глубины золотыми огоньками. Не удержавшись, Маруся так и ляпнула брату – что глаза у него очень красивые, потому что светятся изнутри, только очень печальные.
– У тебя ведь такие же, – улыбнулся Марко. – Разве ты не знаешь?
– Нет. Свои ведь глаза нельзя увидеть. Только... другие.
И при этих словах Матвеевы глаза, которые весь этот полный событий день она видела только самым краешком сердца, вдруг оказались так близко, как тогда, во дворе рядом с цирком, когда он взял ее на руки и понес к машине, и глаза его в самом деле были у самых ее глаз...
Маруся вздрогнула и с трудом удержалась от того, чтобы помахать рукой перед лицом, пытаясь прогнать это видение. Он все время был с нею, ничего с этим нельзя было поделать.
– У нас глаза бабушки, – сказал Марко. – Есть несколько ее фотографий, но ее глаза можно рассмотреть только на одной. Близко от смерти.
Маруся уже слышала, что эта ее неведомая бабушка умерла на вилле Маливерни вскоре после того, как родила Паоло, – от туберкулеза, который приобрела еще в России, в то время после большевистской революции, которое, как Маруся, конечно, знает из школьных уроков, было очень голодным, холодным и вообще тяжелым. Маруся рассеянно кивала, когда Марко рассказывал ей об этом. Она думала не о бабушке, а о том, что совсем рядом, в мраморной комнате у нее над головой, умирает человек, который смотрел на нее серьезно, любовно и внимательно, и все-таки это уже был взгляд из очень дальнего далека... Сердце ее отзывалось на эти мысли тоненькой печалью.
