Тереза Ревэй - Жду. Люблю. Целую
Нервничая, Ксения поднялась и резкими движениями положила несколько книг на стопку томов, предназначенных для продажи. Решительно все стало ее сердить. И обстановка квартиры, добрая часть которой принадлежала Габриелю и которую уже давно пора было сдать на мебельный склад, и агрессивное отношение дочери. Слишком легко судить других, не побывав на их месте.
— В полдень я была на улице Риволи. В галерее Бернхайма открылась выставка, которая обязательно тебе понравится. Ты должна ее посмотреть.
Ксения сказала это с раздражением, но не из-за непримиримости дочери, на которую перестала обращать внимание, а просто потому, что не любила упреков. Еще больше она не любила несправедливости. Думая о выставленных портретах, она вспомнила длинную пройденную дорогу. Можно было найти много недостатков, обвинить ее в эгоизме, упрямстве, но нельзя было не признать, что та девушка, которая смеялась с портрета на стене галереи, заслуживает снисхождения.
Наташа не послушалась матери. По крайней мере, не сразу. Долго не решалась, боясь подвоха. Неужели эта скованность в их отношениях, как гангрена, не пройдет никогда? Теперь она смотрела на мать с опаской, а также завидовала друзьям, хотя их матери, с их слов, вроде бы тоже были «не подарки».
— Ты хочешь, чтобы она постоянно придиралась к тебе, как моя? — сердился Люк.
Слова Люка мало успокаивали, и эти разговоры в конце концов привели к тому, что Наташа стала избегать своих приятелей. «Что они понимают?» — горько думала она.
После отъезда матери Наташа обошла все комнаты их квартиры. Ее шаги гулко звучали, когда она шла по паркету. Она смотрела на обои на стенах, местами испачканные краской еще тогда, когда Наташа была маленькой девочкой. Крошечные пылинки кружились в солнечном луче. Пространство дышало по-другому. Даже эхо стало другим. И только в шифоньере, где когда-то висели костюмы Габриеля, все еще чувствовался запах его любимого одеколона. Чтобы заглушить воспоминания, она тщательно прикрыла дверцу.
Вскоре Наташа перебралась в дом тети Маши. Обстановка там была спартанской, но она предпочла тесную комнатушку большому дому из серого камня на Восточной авеню, 71, о котором рассказала ей Ксения. Несмотря на то, что она хотела посмотреть мир, мысль поселиться на Манхэттене совершенно не вдохновляла ее. Возможно, она не столько не была готова жить в Америке, сколько не хотела видеть, как мать носится с ее младшим братом, к которому она сама оставалась равнодушной, не хотела расставаться со своими друзьями, привычками, энтузиазмом, который мать не разделяла. Поэтому она и выбрала разлуку, спрашивая себя иногда, кого она пытается наказать.
В день отъезда Наташа, провожая мать и Лили, спустилась вниз, к парадному входу. Там их уже ждало такси, чтобы отвезти на вокзал, откуда они оправлялись поездом в Гавр, где должны были сесть на трансатлантическое судно. Мисс Гордон, державшая ребенка на коленях, передала его матери. В материнских объятиях кроется многое. Это и защита, но это может быть и ловушкой.
На щеках Ксении розовел нежный румянец, взгляд был внимательным. На ней было платье цвета слоновой кости с короткими рукавами, которое подчеркивало ее красивую фигуру с тонкой талией, и маленькая соломенная шляпка, украшенная шелковым цветком. «Можно подумать, что она выходит замуж», — подумала Наташа. Внезапно мать показалась такой слабой и беззащитной, что Наташа стала лихорадочно подыскивать слова, чтобы успокоить ее, но не нашла. Потом они попрощались. Стоя на тротуаре и глядя вслед отъезжающей машине, которая вскоре скрылась за поворотом, Наташа почувствовала, как исчезает опора, без которой она становится все легче и легче, как сорванный с дерева, носимый всеми ветрами лист.
Только спустя две недели она оказалась под аркой улицы Риволи и стала искать вход в галерею. Небо от жары было белым, как раскаленная сталь. Несмотря на близившийся вечер, было очень душно. Воняло сточной канализацией и расплавленным асфальтом. Сидя на террасах кафе, клиенты обмахивались всем, что попадало под руку. Большинство парижан давно уехали из города. Наташа и тетя Маша тоже на днях должны были поехать на юг, туда, где провели все военные годы, так что это у нее была последняя возможность увидеть, какой еще отравленный подарок приготовила для нее мать. Она открыла двери галереи. Раздался звонок.
Читать имя фотографа не имело смысла. Это была ее первая встреча с отцом. Встреча посредством черно-белых фотографий. Двадцатые годы со всей их беззаботностью, фривольностью, смелостью. Она почувствовала, как струйки пота заскользили по шее. Кровь тяжело стучала в висках.
Забравшись в парижский фонтан, подняв платье до середины бедер, молодая женщина с прилипшими ко лбу светлыми прядями смеялась, глядя на свои тонкие ноги. Капельки воды блестели на лице и руках. Она нарушала общественный порядок с непосредственностью ребенка, и ее радость передалась мужчине, который на нее смотрел. Понимание, этот абсолютный дар, ясность взгляда будто струились в объектив и были адресованы только одному человеку. Каждый кадр, каждый блик света были доказательством любви. Художник открывал зрителю всю сердечность их связи. С бьющимся сердцем Наташа подумала, что в этом есть одновременно и бесстыдство, и великодушие. Ее мать молодая женщина, как и другие. Или все же нет, не такая, как все. Особенная. Непостижимая.
Наташа не могла себе запретить наблюдать украдкой, как реагируют другие посетители на работы ее отца. Они тоже улыбались. Хорошо разбирающиеся в искусстве принимались рассуждать о качестве снимков. Пожилой мужчина что-то с пылом объяснял собеседникам, размахивая руками. Композиция, выбранная совершенно произвольно, была гармоничной: колокольня церкви, решетка сада, закрытого на ночь, переплетение теней, неразличимый силуэт вдали. Все это смотрелось как случайная композиция, и в то же время ни одна деталь на фотографии не была лишней. Так снимать мог только мастер, не говоря уже о затраченном труде в лаборатории, который всегда оставался за кадром. Внезапно девушка ощутила жгучее желание снять все фотографии и унести с собой, чтобы спрятать их от нескромных взглядов, которые стали казаться ей бесцеремонными, и самой смотреть на них долгими ночами, пытаясь разгадать тот тайный код, который связывал Ксению Федоровну Осолину и Макса фон Пассау, стать единственным свидетелем их жаркой, как тот летний день, страсти. Страсти телесной и духовной.
— Мадемуазель, извините, но мы уже закрываемся, — негромко и почтительно произнесли рядом с ней, возвращая ее к действительности.
Повернувшись, она увидела, что осталась в галерее одна. На улице стало темно, как ночью.
