Джудит Гулд - Вспышка. Книга вторая
Наджиб расслышал его слова и круто развернулся к нему лицом.
– Заткни свой поганый рот, пока я не заткнул его дерьмом! – прошептал он. Затем, как слепой, торопливо пошел прочь.
Завернув за угол, где его никто не мог видеть, он привалился к мраморной стене и закрыл глаза. Несмотря на ее колкости и издевательства, и даже на то, что ей удалось сломить его противодействие и спровоцировать его, он чувствовал, что по-прежнему желает ее.
Наджиб устало потер глаза. Он не мог понять, что с ним происходит. Такое впечатление, что они поменялись ролями. «Кто, – спрашивал он себя, – кто из нас на самом деле в плену?»
После его ухода Дэлия вновь стала самой собой. Она без сил опустилась на ближайший стул и закрыла лицо руками, ощущая эмоциональную опустошенность. Все это было спектаклем – самым трудным из всех, что ей когда-либо проходилось играть.
Бравада, насмешки, смех – все это было чертовски трудной игрой.
А в действительности, она ни разу в жизни не чувствовала себя такой напуганной и беспомощной.
Наджиб вот уже несколько часов лежал в постели, уставившись в темный потолок ничего не видящими глазами. Сон не шел к нему. Чего только он ни пробовал: спать на спине, на боку, вытянув ноги и поджав их, и даже – отчаявшись – спать на животе.
Все было бесполезно. Несмотря на смертельную усталость, стоило ему сомкнуть веки, как перед ним тут же вставали глаза Дэлии.
Проклиная все на свете, он в конце концов включил настольную лампу, встал, плеснул в стакан немного «Наполеона» и, как был, обнаженный, со стаканом бренди в руке, принялся беспокойно расхаживать по ковру.
Он потягивал бренди и думал, садился и снова принимался ходить. Прекрасно сознавая, что его мучает, пытался занять свои мысли чем-нибудь другим, не желая признавать правду.
Все из-за нее. Как он ни старался, ему никак не удавалось изгнать Дэлию из своих мыслей. Что бы Наджиб ни делал – пробовал уснуть или ходил, – он не мог думать ни о чем другом – все остальное перестало иметь значение, и так продолжалось час за часом. Она. Она. Она. Дэлия Боралеви управляла теперь его жизнью; она как наваждение преследовала его, выйдя на первый план.
Ее старые фильмы, которые он смотрел бессчетное количество раз, для того чтобы питать свою ненависть, и в которых знал наизусть каждый кадр, сейчас оказывали на него обратный эффект. Стоило ему закрыть глаза, все повторялось снова и снова. Давно запомнившиеся кадры из ее фильмов начинали стремительно накатывать на него, проносясь мимо, подобно автомобилям, несущимся с зажженными фарами по встречной полосе. Это были видеоизображения, сменявшиеся в его мозгу; они казались более живыми и реальными, чем на экране. Одна за другой сцены в бешеной пляске проносились мимо: изгиб обнаженной руки; завеса шелковистых черных как смоль волос; блестящие, влажные зубы.
Чувство беспомощности волной прокатилось по нему и, вскрикнув от отчаяния, он швырнул стакан в противоположную стену, глядя, как тот ударился об обитую шелком стену, оставив на ней мокрое пятно, и разлетелся на мелкие осколки. Затем он резко повернулся, снова и снова ударяя по стене кулаками.
– Это несправедливо! – стонал Наджиб. – Этого не может быть! – Затем прижался к стене лбом, его поднятые вверх кулаки медленно разжались, пальцы заскребли по шелку. Он тяжело дышал, по лбу катились струйки пота.
А кадры с изображением Дэлии по-прежнему проносились мимо него. Дэлия Боралеви олицетворяла в своем лице сразу и Елену Прекрасную, и Клеопатру, и Мону Лизу.
Но она также была отродьем тех мясников, что убили Иффат, принадлежала к тем жадным ордам, которые украли Палестину у его народа. Более того: она была из племени неверных.
И что из того? – шептал внутренний голос. – Она ведь не убивала Иффат, правда? Она никогда не причиняла никому зла. Правда?
Замолчи!
Наджиб заткнул уши, чтобы не слышать этот настойчивый голос, но он продолжал нашептывать и дразнить его. Как она могла украсть Палестину? Она тогда была младенцем. А младенцы невинны.
Замолчи! Замолчи!
Она является неверной только по мусульманским меркам, – продолжал нашептывать вкрадчивый голос. – Конечно, ты ведь мусульманин, поэтому тебе легко причислять ее к неверным. Но евреи тоже верят, что Бог един. И, согласно обеим религиям, нет Бога, кроме…
Как если бы ему было мало своих переживаний, теперь к ним добавился этот дьявольский голос, подтачивающий основу основ.
Ты хочешь ее.
Ты нуждаешься в ней.
Замолчи! Замолчи! Замолчи!
Мучительные часы ползли нескончаемо медленно. Истина, когда он наконец признал ее, казалось, перекрыла доступ кислорода, как если бы из покоев вдруг выкачали весь воздух. Ты влюбился в нее, – шептал внутренний голос, – почему бы тебе не смириться с этим?
Наджиб яростно затряс головой, проклиная этот настойчивый голос, отказываясь признать правду. Нет, этого просто не может быть! Кто угодно, только не она. Разве это возможно? Это какое-то колдовство, злая шутка! Правда, однако, заключается в том – да смилуется над ним Аллах, – что он влюбился.
Наджиб громко застонал и, прижав ко лбу руку, зашатался как пьяный. Он влюбился в своего злейшего врага.
Он влюбился в нее! Из миллиардов живущих на земле женщин его угораздило влюбиться в Дэлию Боралеви – своего заклятого врага.
Сознание этого было подобно физическому удару, оно с такой силой обрушилось на него, что он отшатнулся. С минуту, как безумный, беспорядочно метался по комнате. Наконец, пошатываясь, подошел к стеклянной стене и раздернул белые шелковые занавески.
Его окна выходили на восток, открывая взору первые сероватые проблески зари, окрасившей небо. На его глазах солнце начало свою ежедневную битву с ночью. Затем так внезапно, как бывает только в пустыне, оно победно выкатилось из-за горизонта, и его лимонно-желтое зарево с такой скоростью и силой взорвало ночь на куски, что ему пришлось прикрыть рукой глаза.
С приходом солнца тревога Наджиба испарилась, и на его лице отразилось некое подобие изумления. Так же внезапно, как восход солнца, на него с быстротой молнии снизошло озарение! Его как громом поразило, освободив сознание и распахнув настежь двери. Он был ослеплен простотой своего положения.
Пусть все катится ко всем чертям! Он влюблен, а любовь, как известно, устанавливает свои собственные законы. Ну и что из того, что она еврейка? Почему он должен ненавидеть ее и породившую ее семью? Ну и что из того, что Абдулла постарается его раздавить? Ну и что?
Он любит ее, и, если для того, чтобы произросла его любовь, понадобилось посеять семена ненависти, это лишь доказывает, какой большой властью наделено это чувство. А главное, если любовь может родиться на тлеющих углях мрака и разрушения, значит, поэты действительно правы, говоря, что любви подвластны все.
