Кристин Хармель - Забвение пахнет корицей
– Почти уверен, что не знала и даже не догадывалась, – задумчиво произносит Гэвин. – Мне кажется, твоя бабушка всерьез хотела обо всем этом забыть.
Мы садимся в машину, и я понимаю, что плачу. Давно ли уже – не знаю, но чувствую, что рана в сердце становится все больше и больше. До недавнего времени бабушка была обычной женщиной, разве что немного печальной уроженкой Франции, хозяйкой кондитерской. Теперь, постепенно приоткрывая завесу тайны и разбираясь в том, кто же она на самом деле, я осознаю все отчетливее, что скорбь ее неизмеримо глубже, чем я могла представить. А она прожила всю жизнь, притворяясь, окружая себя секретами и ложью.
Больше, чем когда бы то ни было раньше, я хочу, чтобы она очнулась, хочу сказать ей, что она не одинока, что я ее понимаю. Хочу услышать эту историю из ее уст, потому что до сих пор здесь сплошные домыслы. Вдруг понимаю, что ничего не знаю о себе и своем происхождении. То есть совсем ничего. Отцовская линия всегда была для меня тайной (мне неизвестно даже, кто мой отец), а теперь оказывается, все, что я знала о родословной со стороны матери, – неправда.
– Ты как? – спрашивает Гэвин. Он еще не завел машину, просто сидит рядом и смотрит, как я реву.
– Я не знаю, кто я, больше ничего о себе не знаю, – всхлипываю я.
Он кивает.
– Зато я знаю, – легко говорит он. – Ты – Хоуп. А все прочее, по сути, не имеет никакого значения.
Гэвин притягивает меня к себе и крепко обнимает. И хотя между нами торчит центральная консоль, мне кажется, что в мире не может быть ничего естественнее и уютнее этих объятий.
Наконец он разжимает руки, пробормотав:
– Пора нам ехать, а то опоздаем.
По моим ощущениям, прошла лишь пара секунд, но часы свидетельствуют, что в таком положении мы провели не одну минуту. А хотелось бы и подольше.
Только когда мы выезжаем на шоссе и я вижу в окно падающие стаканы, меня осеняет: мы оставили на крыше автомобиля еду из Макдональдса. Мы дружно хохочем – и от тягостного напряжения не остается и следа.
– Ну и ладно, я еще и не проголодался, – утешает себя Гэвин, поглядывая в зеркальце назад, где под колесами машин размазаны – я живо представляю себе эту картину – остатки нашего завтрака.
– Я тоже, – соглашаюсь я. Гэвин улыбается.
– Ну что, курс на Нью-Йорк?
– Курс на Нью-Йорк!
Только к началу одиннадцатого мы наконец выбираемся из пробок и выезжаем с шоссе Рузвельта на Хьюстон-стрит в Манхэттене. Гэвин включает навигатор и следует его подсказкам, а я смотрю в окно, пока он несется по улицам, закладывая виражи, уворачиваясь от машин и избегая столкновений с пешеходами и такси.
– Терпеть не могу ездить по Нью-Йорку. – Впрочем, говорится это с улыбкой.
– Ты настоящий ас, – в тон ему замечаю я.
Я, когда училась в колледже, проходила здесь летнюю стажировку и потом приезжала еще несколько раз, но с тех пор миновало больше десяти лет, и все кажется другим. Город выглядит чище, чем мне помнилось.
– Если верить навигатору, мы почти на месте, – объявляет Гэвин спустя несколько минут. – Давай искать, где припарковаться.
Мы находим стоянку и двигаемся к выходу. Пока Гэвин получает квитанцию, я нетерпеливо переминаюсь с ноги на ногу. Мы всего в нескольких кварталах от того места, где еще год назад проживал Жакоб Леви. Возможно, наша встреча с ним состоится через десять минут.
Гэвин протягивает мне карту, которую предусмотрительно распечатал из Интернета. Южная часть Бэттери-плейс помечена звездочкой. Вдруг до меня доходит: Жакоб жил в непосредственной близости от места теракта 11 сентября. Был ли он здесь, стал ли очевидцем трагедии? Я часто моргаю, пытаюсь успокоиться. Осмотревшись, вижу зияющую пустоту на месте зданий Всемирного торгового центра, и внутри все сжимается.
– Когда-то это был мой любимый район в городе, – сообщаю я Гэвину, когда мы трогаемся. – Я проходила здесь летнюю практику, когда училась в колледже, – работала в одной юридической фирме. По выходным я доезжала на метро до Всемирного торгового центра, покупала кока-колу в ресторанном дворике и пешком по Бродвею шла в Бэттери-парк.
– Правда? Я улыбаюсь.
– Я любила смотреть на статую Свободы, думать о том, как велик мир, и представлять себе, что там – за пределами Восточного побережья. Я представляла себе, какие возможности открыты передо мной, сколько всего разного в жизни надо успеть сделать. – Я умолкаю, глядя себе под ноги.
– Очень мило, – замечает Гэвин.
– Я была несмышленым ребенком, – бурчу я себе под нос. – Жизнь оказалась совсем не так безгранична.
Гэвин резко останавливается и меня тоже останавливает, схватив за плечо.
– Это ты о чем?
Я пожимаю плечами и оглядываюсь. Нелепо это выглядит – стою посреди улицы на Манхэттене, а Гэвин пристально всматривается в мое лицо. Но он не отворачивается и сверху вниз заглядывает мне в лицо, ждет ответа. Так что я наконец поднимаю глаза и отвечаю на его взгляд.
– Не такую жизнь я думала прожить, – объясняю я, помолчав.
– Хоуп, но по-другому и не бывает. Ты ведь и сама это знаешь, а? Жизнь никогда не идет по тому плану, который мы придумываем.
Я вздыхаю. Я и не жду, что он поймет.
– Гэвин, мне тридцать шесть лет, и ничего из того, о чем я мечтала, так и не сбылось, – все же пытаюсь я объясниться. – Иной раз просыпаюсь и думаю: как я вообще сюда попала? Видишь ли, в один прекрасный день вдруг понимаешь, что ты уже не молод, уже сделал окончательный выбор и теперь поздно что-либо менять.
– Совсем не поздно, – возражает Гэвин. – Никогда. Но я понимаю, о чем ты.
– Тебе-то откуда это знать? – Мой голос звучит резче и жестче, чем хотелось бы. – Тебе всего двадцать девять лет.
А он смеется.
– Не бывает такого волшебного возраста, в котором вдруг перед тобой закрываются все возможности, Хоуп. У тебя столько же возможностей изменить свою жизнь, что и у меня. Я только хотел сказать, что никогда и ни у кого жизнь не складывается в точности по плану, как задумывалось. Но определить, счастлив человек или нет, можно только по тому, как он держит удар.
– Ты вот счастливый. – Это звучит как обвинение. – В том смысле, что у тебя, по-моему, есть все, чего ты хочешь.
Он снова смеется.
– Хоуп, ты серьезно думаешь, что я с детства спал и видел, что буду заниматься ремонтом, и мечтал чинить текущие краны?
– Откуда я знаю, – неуверенно мямлю я. – Может, мечтал…
– Представь, нет! Я хотел быть художником. Таких чудиков, как я в детстве, наверное, не бывает – я все время просил маму водить меня в Музей изящных искусств в Бостоне и смотрел там на картины. Я все говорил ей, что уеду во Францию и стану живописцем вроде Дега или Моне. Они были у меня самыми любимыми.
