Фэй Уэлдон - Декамерон в стиле спа
— Послушайте, — перебила ее Маникюрша. — Я думала, вы будете рассказывать нам о привидениях. Ну так и рассказывайте. А муж… Давайте просто согласимся, что он был козлом и уродом.
— Хорошо, — добродушно кивнула Бывшая Жена Викария. — Просто я думала, что так будет понятнее. В общем, я влюбилась в него. Когда читала «Джейн Эйр», я все никак не могла уразуметь, почему Джейн не сбежала к священнику, а все слушала крики души, которые посылал ей по воздуху Рочестер. Тим показался мне ужасно романтичным, а я ему милой и очаровательной. Мы поженились уже через месяц и никогда друг другу не изменяли и не расставались. Тим заботился о духовном благополучии своих прихожан, а я председательствовала в Союзе матерей, в женском совете и руководила драматическим кружком. В общем, вела традиционный образ жизни и считала, что он мне подходит. Я открыла в себе художественные способности и записалась на курсы реставраторов керамики в местном городке. Собиралась открыть в нашей деревне мастерские, прибыль с которых хотела отдавать наиболее бедным прихожанам. К несчастью, нам попался не очень прогрессивный епископ, встречавший в штыки все новые веяния и, конечно же, любые начинания моего Тима. Тим стал раздражительным, пренебрежительно отзывался о епископе и в итоге только усугубил свое и без того шаткое положение.
Разумным выходом для Тима было бы перейти в католичество, но он не мог этого сделать, поскольку был женат. Католические священники дают обет безбрачия — так они усмиряют плоть и целиком посвящают себя духовному. Но Тиму, по-моему, проще было все свалить на меня, чем осваивать что-то новое. А я с тех пор стала испытывать постоянное чувство вины и твердила себе: «Это я виновата, я!»
Я поняла, что брак наш не заладился, поймав себя на разговоре с короновальным кубком. А из-за стены доносились заключительные строки вечернего псалма. Мои любимые:
Цветем мы и пышем,
Как древа листы,
И вянем, и гибнем,
А вечен лишь Ты.
И тогда же я вдруг поймала себя на мысли, что хотя до сих пор считаюсь молодой женщиной, гибельный процесс увядания уже начался. Я сидела за кухонным столом, работая над плохо сохранившимся, но очень симпатичным голландским изразцом года, думаю, тысяча восемьсот сорокового. Обрабатывала его кремниевой кислотой, поскольку она не такая вонючая, как другие жидкости, и чуть-чуть отдает апельсином. Но запах все-таки был, и я боялась, как бы Тим не заметил. Служба за стенкой уже заканчивалась. Поэтому я убрала свои рабочие принадлежности и достала штопку. Я тогда еще подумала, как несправедлива жизнь — штопать одежду, и это в наши-то дни! Да к тому же короновальный кубок начал подавать признаки жизни!
— Ой-ой-ой, пожалуйста, не надо! — сказала я кубку, считавшемуся вещью поистине уникальной, ибо изготовлен он был к событию, которое так и не состоялось, — к коронации Эдуарда Восьмого в тысяча девятьсот тридцать седьмом году. Он неплохо сохранился, нисколько не потрескался и тянул фунтов на семьсот, вот только почему-то вдруг закачался на полке. Я, конечно же, попросила его не падать, и вот что интересно — едва заговорила с ним, как он тут же угомонился и погрузился в неподвижность, которую я до сих пор считала неотъемлемым свойством неодушевленных предметов.
За стенкой слышались псалмы, и я принялась тихонько подпевать. Надеялась таким образом поднять настроение, почувствовать себя счастливее и поверить — в один прекрасный день Тим перестанет винить меня в том, что ему не удалось стать ни англиканским епископом, ни католическим священником. И возможно, он никогда не узнает, что все эти дорогие его сердцу предметы прыгали с полок и бились, а я тайно возвращала их к жизни при помощи своих талантов и суперклея.
Давным-давно это было, когда я полнилась честолюбивыми устремлениями, мечтала стать реставратором в Музее Виктории и Альберта, редким специалистом в этой области, которому нет равных. Но я встретила Тима и с тех пор моим уделом стала штопка. Теперь я латала рваные носки, поскольку ноги Тима не переносили ничего, кроме чистой шерсти. Никаких вам нейлонов, никакой синтетики, только шерсть.
Я-то подумала, что мои увещевания подействовали, но оживление на полке возобновилось. Короновальный кубок снова закачался и пододвинулся еще на треть к краю.
— Стой где стоишь! — строго приказала ему я.
Иногда мне хватало строгого голоса, вот и сейчас повезло — кубок остался на месте. Благородный несостоявшийся король с позолоченным нимбом над головой бесстрастно взирал на меня в ожидании своей судьбы. Ведь еще немного, и он полетит вниз. Я распустила пару последних стежков — боялась нахомутать криво, ведь для чувствительной кожи нет ничего хуже небрежной штопки. Впрочем, в наши дни об этом мало кто знает.
— Ты делаешь это нарочно, — сетовал обычно Тим, дуясь безо всякой причины.
Почему-то мои огрехи он совсем не мог выносить. Я действительно была небрежной — теряла его носки, оставляла открытыми банки, краны и двери, умудрялась сжигать сковородки и покупать хлеб вдвое дороже. Все это жутко его огорчало, ведь он точно знал, что до замужества я такой не была. А теперь вот стала. «Но зачем? Зачем портить друг другу жизнь?» — удивлялся он.
Не успела я подумать, как короновальный кубок упал с полки к моим ногам и раскололся на две части. Я собрала осколки и спрятала их в шкаф под мойкой. Сейчас я не могла заниматься ими, даже имея самый надежный суперклей в мире. Мне следовало подождать до утра, когда Тим уйдет на обход прихожан. К счастью, Тим редко заглядывал в этот шкаф, потому что оттуда воняло сыростью и плесенью и запах портил ему настроение, напоминая, сколько денег требуется вбухать в ремонт дома, который ему даже не принадлежал. К тому же в последнее время Тима так придавили неприятности, что ему было не до шкафов и полок. И я, кстати, хорошо это понимала, будучи целиком и полностью на стороне мужа.
Мать Тима умерла, когда ему было четыре годика, отец разорился, когда исполнилось восемь. Его приютили родственники и отправили в школу-интернат, где он, как я подозреваю, подвергся унижениям, Так что мне была понятна эта его любовь к неодушевленным предметам. Я жалела его и хотела как-то загладить в памяти пасмурное прошлое. Прощала ему все, любила его и старалась с ним не спорить.
Пение за стеной прекратилось. Церковная служба подходила к концу. Я убрала рваные носки в мешочек. Сегодня их был целый ворох, причем все поодиночке, не парами. Эту кучу Тим обнаружил в наволочке в бельевом шкафу и решил, что это мои происки — дескать, я прячу его носки. Его возмутила моя расточительность — носки-то ведь денег стоят.
