Майкл Корда - Идеальная пара
– Ну, он не послушался тебя.
– Какого черта, Марти. Из этой затеи ничего не получится. Забудь об этом. Робби постепенно расплатится с тобой. Позволь ему это сделать.
– Получится. Могу поспорить. Я сделаю этот фильм, и ты будешь в нем участвовать. И Робби. И Лисия. – Он усмехнулся. – Это будет первая большая послевоенная картина, Рэнди, и я воспользуюсь ею, чтобы получить студию, как я и планировал. И тогда я съем живьем этих чертовых зомби из Голливуда! Они еще не догадываются, что свалит их. Будущее за телевидением, Рэнди! Старички вроде Мейера, Голдвина, Кона продолжают бороться с ним, но они проиграют. Понимаешь, между мной и ими разница в том, что я – шоумен! Я ставлю шоу, и мне плевать, как публика смотрит его, лишь бы она платила денежки, верно? Нет такого закона, в котором говорилось бы, что зрители всегда должны сидеть в кинотеатре – они могут оставаться дома и смотреть кино у себя в гостиной, прав я или нет?
Рэнди налил себе в чай еще немного рома.
– Прав, – сказал он. Ни один человек, которому было дорого собственное спокойствие, никогда не сказал бы, что Марти не прав. – Марти, – поинтересовался он, – если ты собираешься заниматься телевидением, зачем тебе делать фильм для большого экрана? Поезжай домой, собирай свою команду, заключай с ними контракты, вкладывай деньги и начинай работу с Сарноффом[96] и Пейли.[97] Забудь о кино.
Энтузиазм Куика несколько поубавился.
– Не могу, – тихо сказал он. – Помимо того, что я дал Робби и уже заплатил за сценарий, я задолжал еще примерно миллион. Я должен показать, что я могу сделать за миллион, понимаешь? Это вопрос… – он поискал подходящее слово, – доверия.
– Откуда этот миллион? Куик пожал плечами.
– Немного оттуда, немного отсюда… ну ты знаешь, как это бывает.
Рэнди все понял.
– Не от тех ли парней, которые любят спагетти и открывают казино? Старые друзья по работе в ночном клубе?
– Вроде того, – смущенно сказал Куик.
– И они хотят увидеть, куда пошли их денежки, верно?
Куик мрачно кивнул.
– Что-нибудь большое, шикарное, со знаменитыми актерами?
– Да, что-то вроде этого.
– И как я догадываюсь, в Чикаго и Нью-Йорке отсутствие новостей не считается хорошими новостями, верно? Они привыкли получать свои деньги назад без промедления – жокей пришпоривает лошадь, как от него требуют, или ему ломают руки, так что потом он уже вообще не сможет сесть в седло, я прав?
– Может быть.
– Ты, должно быть, был не в своем уме, если пошел к своим друзьям-гангстерам за деньгами.
– Ты думаешь, я должен был пойти в какой-нибудь чертов банк? И что им сказать? Дайте мне миллион баксов, чтобы я мог заплатить долги Робби Вейна после его неудачных гастролей и связать обязательством его и его сумасшедшую жену сниматься в большом фильме, на который потребуется еще десять, может быть, двенадцать миллионов?… Бывают моменты, Рэнди, когда надо рискнуть, ты же знаешь.
– И ты рискнул, друг мой. Ты держал их деньги почти два года? Они, наверное, уже давно заказали бетон, чтобы забетонировать им твои ноги, прежде чем утопить тебя в озере Мичиган.
– Это не смешно.
Рэнди знал, что Марти Куика трудно испугать, но сейчас он видел в его глазах испуг.
– Я просто хотел тебе напомнить ситуацию, – сказал Рэнди. – Я знаю, что в этом нет ничего смешного. Так что тебе нужно от меня, Марти? Расскажи мне об этом, но только осторожно. Теперь когда ты избавил меня от Паттона, меня ждут с выступлениями по всей Англии.
– Мне нужно от тебя одно большое одолжение и одно маленькое.
– Что за большое одолжение?
– О нем я пока не скажу тебе. А маленькое вот: допивай свой чай, надевай фуражку и пойдем со мной.
– Куда? Я должен вернуться через час. Фрухтер ждет меня, чтобы опять запереть в камеру.
– Забудь Фрухтера. Я раздобыл тебе увольнительную на вечер, – сказал Марти, к которому вернулось хорошее настроение.
Он зажег сигару, бросил хрустящую банкноту на стол, свистнул, чтобы предупредить Сильвию, что он возвращается.
– Ты и я, мой друг – мы идем в театр!
Сцена пятнадцатая
Вейн шагнул в темноту. Обычно он медлил перед выходом, но сейчас он прямо пошел на неосвещенную сцену; его меч тихо звякнул в ножнах, когда он остановился и занял свое место позади трона, пристально глядя на огнестойкую подкладку занавеса, за которым был слышен затихающий гул в зале, где медленно гас свет.
Все было так, как задумал Вейн, как он с самого начала запланировал – Ричард один на сцене в темноте, один наедине со своими мыслями. Он никогда еще не чувствовал себя таким сильным, таким уверенным в себе.
Он услышал, как занавес начал подниматься, и устремил взгляд вперед, терпеливо выжидая. Вспыхнул малый прожектор, и публика вдруг поняла, что Вейн уже стоит какое-то время на сцене – тень во мраке – и наблюдает за ними. Он превратился в Любопытного Тома[98] и застал их врасплох в тот момент, когда они поправляли одежду, обмахивались программками, откашливались. Он услышал шепот, сдавленные возгласы удивления, потом на сцену упал луч главного прожектора, создав большое пятно света, и сгорбив плечи, Вейн хромая медленно вышел из-за трона, нежно провел изуродованной рукой по его резному дереву, как мужчина мог бы ласкать женщину или гладить любимого коня, и улыбнулся бесстыдной, порочной улыбкой, как бы приглашая публику разделить с ним момент его тайного удовольствия. Он приложил палец к губам, призывая хранить его секрет, и наконец вышел вперед на ярко освещенную сцену, злобно усмехаясь.
Как правило, он не смотрел на лица перед собой. Как альпинист боится смотреть вниз, так и он боялся узнать среди публики знакомое лицо, но сегодня он был настолько силен, что окинув взглядом первые ряды зала и найдя Фелисию, нахально подмигнул ей. Все это соответствовало роли – Ричард был, прежде всего, политиком, умевшим искусно расположить к себе своих слушателей и столь же искусно убивать своих врагов. Он не задумываясь подмигнул бы хорошенькой девушке в толпе.
Публика ждала, что он заговорит. Вместо этого он просто молча смотрел в зал.
Затем за сценой раздались звуки труб и барабанов, что было для него сигналом, и сделав один шаг вперед к рампе, но не снимая руки с трона, будто он не мог с ним расстаться, он начал говорить.
– «Здесь нынче солнца Йорка злую зиму…», – прошипел он, чувствуя, что ему наконец удалось избавиться от влияния голоса Филипа – Вейн произнес эти строчки четким, несколько высокопарным, наставительным тоном учителя, читающего лекцию ученикам. Фактически, это был голос его отца, удивительно подходивший для Ричарда, человека жестокого в более широком смысле этого слова, но имевшего такую же слабость педантичного наставника все объяснять и всех поучать.
